Марина Макущенко - И в печали, и в радости

Я привезла слезы женщины, которая в сорок три года впервые полюбила, впервые встретила человека, который ее понял, и этот человек оказался чудовищем. Она чудом спаслась и теперь хочет спрятаться от мира, чтобы уберечь своих детей и внуков от страшной правды, от того, что она посмела любить, и кого? Я не дам ей спрятаться. Я расскажу ее историю всем. Сейчас ее начальник и родственники спят и не знают, что уже завтра будут ее осуждать и скажут: «Наташа, ты так за всю жизнь и не научилась в мужиках разбираться?» А ее дочку в школе будут спрашивать, приставал ли к ней по ночам насильник – мамин любовник.

Я привезла багаж! Я смотрела в его глаза и вдруг поняла, что все, лимит исчерпан. Хорошо, что меня не вырвало. Меня прорвало слезами, громкими и обильными. Я давно так не плакала, так, чтобы не хватало воздуха, чтобы всхлипывать, чтобы ладошки, которыми я пыталась закрываться, сразу стали мокрыми. Потом стала мокрой его рубашка. Я вдыхала еще часто, по три-четыре раза, потом медленно выдыхала, потом опять. Слезы закончились.

– Прости, пожалуйста, – сказала я, как только голос вернулся.

– Все хорошо, – прошептал он.

Я не помнила, когда он пересел. Я подняла голову: в зале никого не было. А был ли тут вообще кто-то, кроме нас двоих? Я раньше не смотрела. Официантка была, но и ее теперь нет. Может, она увидела, что тут происходит, и в страхе убежала? Ну и хорошо.

– Прости, ты теперь мокрый. У тебя вечер катастроф какой-то. Сначала взрыв, потом наводнение.

– Чувство юмора на месте – это хороший признак.

Он отпустил мои плечи. Я отодвинулась в угол дивана. За спиной была обычная стена, а слева – прозрачное окно, от потолка до пола. Я сидела на четвертом этаже, внизу – фонарики и асфальт. Начался дождь.

– Это ты как доктор говоришь?

– Нет.

– Юра, мне плохо, мне не стало легче. Я больше не могу плакать, а проблемы никуда не ушли. Несколько минут назад у меня хотя бы слезы в запасе были.

Сначала при коллегах меня вырвало, теперь при измученном проблемами Юре я расплакалась, причем у него на плече. И мне по-прежнему не стыдно, и я могу смотреть всем в глаза.

– Я в этой поездке, наверное, потеряла совесть окончательно. Нет, не потеряла. Я сознательно с ней распрощалась. Я знала, что делаю. За совесть амигдала отвечает?

– Я даже спрашивать не буду, откуда ты знаешь. Но в какой-то мере да.

– Может, ее у меня нет? Есть люди, которые живут без миндалевидного тела в мозгу?

– Тогда у тебя вообще страха не было бы. И потом, я тебя знаю, у тебя с амигдалой все в порядке.

– Ты не видел мой мозг. А можешь посмотреть как-нибудь? Вне очереди, по дружбе? Может, я тебе буду интересна с научной точки зрения. Ты знаешь, мне всегда хотелось поучаствовать в настоящем научном эксперименте. Можешь мне что-то вживить или вырезать. Хочешь?

– Рассказывай.

Он не психолог, не священник, он мне не друг, он не понимает ничего в телевидении, он не понимает до конца жизнь в этой стране, он ничего не знает обо мне настоящей и, более того, знать не хотел и не спрашивал, и он устал, и его дома ждет маленький ребенок. Но совесть ушла, осталась только правда. И когда он оказался рядом, исчезли все оттенки и неоднозначности. Все было просто: люди что-то прятали, чтобы устроить свои жизни, а я пришла, нашла и всем покажу. Потому что плохо спрятали.

– А если ты скажешь, что не нашла ее? – спросил он, когда я закончила.

– Есть два свидетеля. И потом, другие все равно ее найдут. Уже нашли.

– Не факт. Ты была первой, застала ее врасплох, и она раскрылась. Потом она пожалела, и перед вторыми уже могла захлопнуть дверь, позвать кого-то на помощь. Уехала куда-то, в конце концов.

– А кастинг что? Сказать, что на него никто не пришел? А муж отказался комментировать свой поступок и у меня нет даже телефонной записи? Я не могу, Юра. Все будет, как должно быть.

– Ты сама решишь, как должно быть. Ты сама решаешь, как будет в твоей жизни. Даже если их найдут другие. Это твое решение и твоя жизнь.

– Тогда мне нужно уходить из профессии.

– А ты разве не на пороге?

– Смешно. Это моя ассоциация. Я на пороге, Юра. И очень давно. Только я ношусь то вниз по ступенькам, то вверх.

– И что тебе мешает принять решение?

– Страх.

– Надо будет просветить все-таки твою амигдалу.

Я выдохнула улыбку.

– Маричка, это правда то, чего ты хочешь от своей жизни? Ты хочешь создавать эти истории из живого материала? Сколько таких ты уже сделала?

– Много. Меня многие люди не любят.

– Но ты находила себе какое-то оправдание?

– Да, потому что всегда была другая сторона. И в этих случаях ее можно найти.

– Наверное. Дамочки – дуры, сами виноваты. Мужик мог тебя ввести в заблуждение, не зря ведь депутат. Невеста маньяка… Ну… А что она хотела? Дело-то резонансное.

– Перестань!

– А ты перестанешь себя грызть? Ты с кем-то делишься этим грузом: ходишь в церковь или к психологу?

– Я не верю священникам, а психологу… Я не могу просто жаловаться. Мне недостаточно выплакаться. Если я уже озвучиваю проблему, то мне нужно ее решить.

Юра выразительно посмотрел на меня.

– Что? Сдаться? Это легче всего – уйти, – сказала я.

– Легче всего – остаться, потому что ты всегда так поступаешь. Сложно изменить жизнь. Сложно поступать, как чувствуешь, а не как тебе говорят. А если не так, если сила в такой работе, то… зачем тебе такая сила? Что ты можешь сделать в этой ситуации, чтобы уважать себя?

– Ничего. В смысле ничего делать не нужно. Говорить о них не нужно, и все решат свои проблемы сами. Да они у них и не появятся.

Мы помолчали немного. Потом Юра сказал:

– Я не приму то, что молодые умные люди боятся, хотя впереди жизнь.

– Это у нас в стране…

– Это везде так. Но ты не такая.

– Ты меня…

– Я знаю тебя! – не дал он договорить. – И ты сама знаешь, что ты – смелая, решительная и перспективная. Но ты… ты правда боишься. Чего? Остаться без зарплаты?

– Это, по-твоему, недостойный повод?

– А это повод?

– Нет. Я боюсь… Я боюсь, что не сумею. Я боюсь, что если у меня не станет этого, то и меня самой не станет. И дело не в том, что я без семьи. Когда-то я уже отходила от этой деятельности, и у меня была семья. Так представляешь, я почувствовала, что я – не в семье, я – там, в работе. А меня самой – нет.

– Ты есть, и ты больше, чем все это. Ты как будто лежишь в красивой комфортной ванне с пеной и не хочешь замечать океана возможностей, которые есть в мире. Ведь ты умеешь плавать!

Мы замолчали. Хорошее сравнение. Особенно удачно – с пеной. Все, что я делаю, – это мыльный пузырь. Как он вообще со мной говорит? Может, у него за плечами история, как у этого отца, который пытается детей отсудить? Попалась бы ему в свое время такая, как я…