Максим Цхай - Тяжелая рука нежности

Через три недели унесенную штормом баржу вынесло на морскую территорию Японии, команду подобрал пограничный сторожевой крейсер. Весь экипаж отправили в лазарет, а после за решетку как возможных советских шпионов – время было послевоенное.

Год просидела баба Клаша в японской тюрьме. Рассказывала, что режим заключенного был расписан там по минутам. В семь утра подъем, заправить койку, на туалет пятнадцать минут, дальше – завтрак, оканчивавшийся по звонку, потом заключенный должен сидеть в определенной позе, которую можно поменять к определенному времени, потом в другой позе… И так до отбоя.

За неисполнение – наказание. Заключенных запирали в специальных камерах, они просовывали руки в особые отверстия, кисти им связывали жесткой веревкой, к которой маятником были подвешены гири. По коридору ходил часовой и раскачивал их. Веревка быстро перетирала кожу и впивалась в мясо. Часовой продолжал размеренно ходить и раскачивать гири.

Была она и в пыточной – закрытой камере с конусообразным полом. Пол застилали брезентом, вся кровь собиралась в центре конуса. После того как человека уносили, кровь вычерпывали, брезент мыли, и снова камера становилась идеально чистой.

Выбралась она из японской тюрьмы, сымитировав сумасшествие – на одном из допросов стала играть с чернилами и заговариваться.

Ее, признав невменяемой, отправили в Союз.

В Союзе баба Клаша снова загремела за решетку – уже как шпион японский.

После долгого разбирательства баба Клаша была сослана в Ташкент, где вскоре возглавила дом престарелых. Приняла сложное, запущенное хозяйство и быстро навела в нем истинно хановский порядок – жесткий, но справедливый.

Стариков перестали обкрадывать на кухне, это сразу подняло авторитет новой управляющей.

А после того как умерших начали хоронить не где придется, иногда и креста не поставив, а на импровизованном кладбище, обязательно закапывая в изголовье могилы стеклянную банку с запиской, кто, что и когда (для детей, если решат навестить родителей хотя бы после смерти), на бабу Клашу ее подопечные стали просто молиться.

Хотя меньше всего она нуждалась именно в молитвах – была боевой, веселой, энергичной и в восемьдесят лет. Любила выпить хорошей водки, тогда начинался цирк: баба Клаша была истинным художником матерного слова, почти каждый ее нецензурный перл, выданный в нужное время и в нужном месте, валил гостей под стол.

«Аччччхуууу!!!»

«Клаша, ну ты закрывайся хоть, люди же сидят…»

Баба Клаша смачно сморкается в кружевную салфетку и удивленно обводит всех круглыми глазами.

«Да? А чего? Природа!»

«Клаша, опять ты там уселась, детям мешаешь телевизор смотреть… Ну что ты там стоишь теперь?! Детям же не видно ничего…»

«А что мне, раком теперь перед ними встать, что ли?»

Была она человеком удивительно самобытным и бесшабашным.

В ее доме престарелых жила одна старушка. Беленькая, чистенькая. Очень тихая. Все время вязала шерстяные носки – Мишеньке, своему сыну, который жил в городе неподалеку, но так ни разу не навестил ее. Шерстяных носков скопился целый сундучок.

Не зашел Мишенька и к умирающей матери, хотя был оповещен. Баба Клаша говорила, что старушка перед смертью все шептала: «Мишеньку бы, Мишеньку повидать, Клаша, выгляни в окно – может, идет?»

Баба Клаша делала вид, что выглядывает, и говорила: «Подожди, позже немного приедет, он же большой начальник у тебя, опаздывает…». «Да, Клаша, он у меня самый лучший, занят, конечно…»

Так и ушла старушка.

А через неделю заявился Мишенька. Был он действительно большим начальником и вел себя в поселковом доме престарелых хозяином. Что-то не сходилось у него в оформлении наследства, домика его матери, а всё потому, что узурпатор баба Клаша заныкала у себя часть документов.

Этот человек солидной походкой вошел в кабинет директора и начал с места в карьер: «Что это у вас тут за самоуправство?! Я слышал…»

Баба Клаша, чуть наклонив голову, внимательно смотрела на него, ничего не отвечая.

А потом, вдруг поманив его пальцем, сказала: «Мишенька, иди-ка сюда».

Мишенька, слегка оторопев от такого обращения, подошел.

Ядреный кулак бабы Клаши влетел ему прямо между щек. Он попытался закрыться, но второй удар отбросил его к двери.

Весь персонал дома престарелых видел, как солидный человек в костюме и галстуке вылетает из дверей кабинета директора, а вслед ему несется разъяренная баба Клаша, пулеметными очередями выплевывая изо рта гроздья матюков, и, настигнув свою жертву уже у дверей, наносит Мишеньке третий, сокрушительный удар прямо в затылок. Негодный сын слетел с крыльца и, запершись в персональном автомобиле, резко дал газ. Больше он в поселке не появлялся.

Зато в кабинете директора появился участковый милиционер.

Бумаги на дом баба Клаша отдала, а за «извинениями», сказала, пускай Мишенька приходит сам.

Тем дело и кончилось.

«Помню, заказала я как-то для моих старушек гробы. Ну, чтоб по-людски хоронить, а то будет потом собака башку по двору таскать… И привезли мне гробы ночью! А у меня кладовщик – мужик, называется! – “Боюсь, – говорит, – один ночью гробы разгружать…” Пришлось ехать самой. Заносим гробы в темноте в сарай, кладовщик аж трясется от страха, а мне смешно. Сложили мы коробки друг на друга, кладовщик уходить собрался, а я ему: “Подожди!” – и в сарае спряталась… Иди к черту, не для этого! За мной знаешь какие бегали? Буду я еще… Ну вот, спряталась, а сама зову его, типа не справляюсь одна. А ему куда деваться – директор-то я.

Смотрю – заходит, ноги трясутся.

А я такая из темноты “Га!!!” на него и за нижний гроб как потяну! Ох, что там было… Как женщина кричал, расшибись-лопнись, правду говорю…»

Как-то сидела она у нас в гостях. Поезда до Москвы еще долго ждать, а что делать – все выпито. Сидела баба Клаша, от скуки по столу кулаками стучала, вместо музыки. Загрустила…

И тут мой отец привез ей подарок – билет на самолет, на свадьбу племянницы. Бабу Клашу как подменили, сразу повеселела, протрезвела, засобиралась.

«Ну, Максимчик, будешь жениться – бабку Клашу тоже на свадьбу позови, я хоть что-то да привезу с собой… Робота на батарейках? А что это такое?.. Батарейку, значит, вставлять в… гы… Привезу из Москвы железного мужика на батарейках, значит. Позови меня только, расшибись-лопнись, приеду!»

Не пришлось.

У меня был дядька. Вернее, он и сейчас где-то есть. Дядька мой был плохой, вредный и даже просто жестокий человек. Поляк и художник. Не буду называть его имя, он был достаточно известен когда-то.

Однако благодаря этому дядьке, вредному художнику, в доме родителей часто появлялись творческие люди местного разлива, и маленького меня даже нянькал на коленке очень хороший человек и художник с прекрасной фамилией Шамшин. Мой вредный дядька-поляк был не только художник, но и боксер-любитель, и однажды, не сойдясь с добрым Шамшиным во мнениях по поводу одного места из блаженного Августина, выбил своему приятелю все зубы. Я не знаю, может, Шамшин был сам виноват, но не представляю, что должен сделать художник, да еще с такой чудесной фамилией, чтобы разом лишиться всех зубов. Однако Шамшин не обиделся – говорю же, он в отличие от дядьки был хорошим человеком, – и они продолжили дружить.