Александр Станюта - Сцены из минской жизни (сборник)

– Вот это парень, да?!

И Саша тоже это слышит, смотрит в глаза, не отрываясь, своими серыми пушистыми глазами, улыбается:

– И мне еще налейте тоже…

…И непонятно, как вышли, как объяснили своим дамам, куда теперь вот, ночью.

Уже идем по Ленина. И переходим Кирова: как на Луне, все пусто, снежная крупа сечет лицо. О чем болтаем, тоже непонятно. Смеемся? Может быть.

Кирова уже за спиной, сплошная темень.

– Как у негра в ж…

– Алинка, умоляю.

Скверик заброшенный. Справа ныряет вниз улица Ленина, и там больница номер три. Днем тут ходишь с закрытыми глазами, знаешь наизусть, а теперь как в тупике.

Пришли. Крыльцо из досок, дверь на ржавой пружине, визжит. Лазарев командует:

– Дверь не отпускай! Так чуть светлее.

Но поздно, дверь страшно бухает, халупа Колина трясется.

– Господи, Сашка, где мы?

Молчание. Опять голос Алины:

– Сусанин, куда ты завел нас?

Наконец Коля лязгает в темноте замком и клямкой. Включает свет.

Два закутка. Кровать, капой застеленная, серой от стирок, и две подушки. В другом закутке чудом втиснутый сюда, с ямами на сиденье, диван возле окна.

– Тут в куклы играть только, – говорит Алина.

– Мать в эту ночь дежурит, – бросает Коля деловито. – Она сестра в больнице.

И выключает свет. Голос Алины:

– Господи! Одни ухабы и увалы. Пружины в бок!..

Саша молчит, как будто затаилась, но можно догадаться, раздевается…

И кончилось все очень быстро. Тишина, только ее дыхание, наше дыхание, как будто от кого-то, от чего-то убегали и теперь вот оторвались, можно передохнуть.

Вдруг ее голос, новый какой-то. Спокойно, просто, будто дала поесть, спрашивает:

– Еще будешь?

Из темени, с дивана, довольный, размягченный Алинин хохоток:

– Сашенька, белорусы говорят, трымайся мяне, и бяда цябе не мине!..

Это последнее, что слышишь перед провалом в сон.

Утром уже их нет, и след простыл. Коля заботится:

– Хочешь слегка опохмелиться?

– Нет. Никогда…

– А я их провожал, с крыльца… Может, мне показалось, кто-то за ними увязался, как будто поджидал возле сараев, сторожил, дежурил.

– Всю ночь?

– Черт его знает. Такой высокий, вроде нашего Женьки Тарзана со спины, здоровый и постарше нас с тобой намного.

И тут все вспомнилось. Да-да, с балкона у Беляцкого, на той стороне улицы…

– Шурка, дай слово, что не будешь психовать. Мне показалось, он за твоей Сашей… Понял?

…Теперь домой и выспаться.

А утро серое, воздух холодный, крепкий, ветра нет, тонкий ледок хрустит на лужах. Еще дворы, петляешь в этом лабиринте, еще на Энгельса не вышел, никого нет вокруг, восьмое ноября, пусто, а стало вдруг так хорошо. Как будто она здесь.

И все как-то по-новому. Конечно, главное, что в первый раз и все нормально вышло. Могло, наверное, и лучше быть, а не жалеешь ни о чем.

Легко и настроение что надо. Сашина Алина тютелька в тютельку для Кольки оказалась. Сестры, а такие непохожие. Алина невысокая и востроносенькая, птичка. А Саша, Колька считает, дылда, высокая. А носик, сказал, нафточкой такой, то есть от Наф-Нафа, из «Трех поросят», кверху округленным кончиком.

Вот уже первый снег. Быстро растает, но пока лежит.

Малышня, как с цепи сорвалась. Красные галстуки сбились набок, мордашки у всех розовые, лупят у школы снежками по входной двери, не войдешь, не выйдешь. Пионеры, что с них возьмешь.

Такое чувство, будто давно перерос все школьное.

Значит, пошла уже вторая четверть нашего десятого. Последний в жизни раз вторая, скажет Зелик Голод. Японский бог! Опять квадрат и косинус, опять бином, гипотенуза… муза… луза… Два рубля восемьдесят Яшке Эпштейну за биллиард в «Республике», больше в эту гостиницу не сунусь. И рубль за преферанс Березкину у Вовки Солнцева. А ведь за всех платил в буфете Дома офицеров, должны засчитать.

Березкин, хитрый лис очкастый, согнувшись в три погибели на своей первой в правом ряду парте, копошится в огромном рыжем портфеле, не вынимая его из ящика.

Блеснул очками:

– Шурка, присядь, есть разговор.

– Слушаю вас, Теодор Яковлевич, – изображаю голосом нашего классного руководителя, хриплоголосого, контужено дергающего щекой Кляевского, русака, по уточнению Вовки Карпикова, потому что Андрей Платонович ведет русскую литературу и язык.

– Шурка, у вас дома приемник есть?

– А что?

– Голос Америки берет?

– А что? Ну, если постараться…

– Вчера передавали. В Париже умер писатель Иван Бунин. Он имел Нобелевскую премию, первый из русских. Ты у него что-нибудь читал?

– Нет.

– И я. И про него нигде не видел и не слышал.

– Я тоже.

– У твоих предков кто-нибудь знакомый есть вот тут, в Ленинской библиотеке? Только где вход не главный, рядом с нашей школой, и Сталин с Лениным, как два бухарика сидят после бутылки, а где служебный, вниз по Кирова?

– Я понял, Тед. Все ясно, дай пару дней.

– Спроси сегодня. Отец мой кое-что читал когда-то. Он говорит, Бунин рванул отсюда из-за революции. Как ты Октябрьские отметил?

– Собрались у Беляцкого, хата была.

– Нормально? С дамами?

– Да, все в ажуре. А ты?

– Не спрашивай. Отец чуть не отдал концы. Бегали, телефон искали, скорую вызвали, пока приехала…

Отца Березкина видел только один раз.

Сидели после школы у Теда. Это на Энгельса, по правой стороне, если идешь вниз от дворца пионеров; дом двухэтажный, старый, низ каменный и серый, верх деревянный, краска на досках выцвела и облупилась, не дом, а гриб, поганка с желто-зеленой шляпкой.

Сидели и трепались. Березкин вдруг замолчал и прислушался.

– Отец.

В дверной проем было видно: в длинной комнате с ведрами на полу, увешанной сырыми выстиранными простынями и пододеяльниками, пробирается сквозь эти паруса пожилой человек с белыми висками на лысоватой голове, в синей рубашке и подтяжках. Вошел, кивнул, видно было, что молчаливый, весь в себе.

Тед сказал, уже на деревянной лестнице:

– С месяц назад вернулся. Ну, оттуда… Стали выпускать уже теперь, как Сталин умер. И с месяц добирался. Сердце у него… Ну, что ты хочешь, Колымский край…

Больше отца Березкина не увижу, больше вообще не буду никогда у Теда дома. Но если бы был такой проекционный аппарат, Волшебный Фонарь Будущего, то можно было б в его свете рассмотреть, как мы с Березкиным идем-бредем из парка Горького, нечего делать, лето, времени целый вагон, и он показывает на скамейку:

– Лучше давай потреплемся. Ты понимаешь, не могу решиться. Тетки зовут к себе, в Америку. А я с женой все не решаюсь.

– Где ты сейчас? В смысле работы.

– В Промналадке, на Хмельницкого Богдана, ты же там ходишь, да? Ну, платят кое-что и частые командировки, свобода. Спасибо Грише Маковщику, он устроил.

– А он где?

– Он в Австралии. Просит учебники по физике для старших классов… Пикус в Чикаго, Сашка Раскин в Миннеаполисе или Сент-Поле. Все разлетелись.