Александр Станюта - Сцены из минской жизни (сборник)

Да, так и было. И, может, Зелик был в костюме, который ученик Смолевич ему забрызгал чернилами из своей авторучки: у Зелика тогда аж шея побагровела. А вот Смолевич побледнел от страха.

Ребята, которых мы зовем спартаковцами, играют в баскетбол, зимой в залах, в Доме офицеров, например, а летом на площадке возле Свислочи в парке имени Горького. Они играют в красных майках с белыми номерами на спинах и в белых трусах, во всегдашних спортивных цветах Спартака.

Лучшими у них считаются Слава Цагойко, Артур Пятин, Витя Рудольф и Володя Овчинников, Овчина.

Но даже и не это как-то притягивает в них, не сама их игра, броски и попадания в кольцо и связанную из белых веревок корзину без дна. Не это, не их доведенная до автоматизма перепасовка, не их проходы под щит, не их понимание друг друга, когда, казалось, они и с закрытыми глазами все могут делать. Мы напамять знаем все их словечки, команды, подсказки, которыми они обмениваются, отходя в защиту или подготавливая атаку.

– Я слева, Арчи.

– Рудик, отдай! У Славика кладос пошел.

– Славик, останься. На столба тебе набросим.

– Овчина, больше не фоли!

В них есть что-то гораздо более взрослое, чем у нас, тоже десятиклассников. Что-то более культурное, что ли. Они очень четко и точно говорят, чисто по-русски. Иногда, подслушав их отрывочные разговоры в коридорах, на площадке школьного крыльца, думается, что они почему-то уже успели больше, чем мы, узнать и понять; может, просто больше книжек прочитали?

Высокий и худой Цагойко, бывший часто на площадке у них столбом, говорит нам:

– Зря вы, ребята, эти соски с табаком сосете. Лучше стакан вина перед обедом, чем папироса.

Или:

– Все крыльцо в трещинах, школа разваливается в силу внутренних противоречий.

Артур же Пятин однажды говорит о ком-то:

– Прямо олимпийское спокойствие!

И вот эти ВНУТРЕННИЕ ПРОТИВОРЕЧИЯ и ОЛИМПИЙСКОЕ СПОКОЙСТВИЕ как раз и выдают ихнее опять-таки какое-то культурное превосходство. Черт его знает, в чем тут дело. Может быть, в том, что почти все они, как мы потом узнаем, дети офицеров и приехали сюда, в Минск, после войны из разных далеких мест. Кто из России, кто из Карело-Финской автономной республики, кто из Кёнигсберга, то есть Калининграда, если по имени этого старичка с бородкой, всесоюзного старосты, как его называют.

Таких ребят можно отличить еще по той уверенности, свободной простоте и легкости, с какой они везде держатся. Не то, что мы, тихони, стеснительные и несмелые, как будто уже и наперед, на всю свою будущую жизнь напуганные войной, прошедшей тут лет пятнадцать назад.

Но если мы и взаправду такие, а, похоже, что так оно и есть, то потому мы и жадные такие ко всему, от чего вдруг делается хорошо. От выпивки, от глубоких затяжек беломором или примой, от медленного, тесного в облипочку танго с обниманием руками и ногами, долгого мления, сладкой муки с женским дыханием в шею… И те стояния в чужих ночных подъездах, на лестницах, в пахнущих псиной сенцах; и те преследования красной шапочки через весь город в трамваях и автобусах; и бесконечные, бредовые разговоры с приятелем на пустых улицах аж до утра с первыми поливочными машинами; и кипящий котел стадионных душераздираний, футбольных ли, хоккейных, все равно… Летняя музыка танцверанды, ледовая карусель катка, лыжня под соснами в парке Челюскинцев, нетрезвая суббота с мордобоем и слепящим солнцем на Комсомольском озере и танцы-шманцы в женских школах, во 2-ой, близкой от нас, на Энгельса, напротив дворца пионеров, и в 9-ой, неподалеку от вокзала… Да разве перескажешь все!

И главное, пожалуй: где и с кем встречать Октябрьские, Майские, Восьмое марта, Новый год. Именно так и говорится, думается: встречать.

Встречать, значит, сговариваться, где, у кого, кто с кем, по сколько рублей с носа; каждый, который Он, вносит, ежу понятно, и за Нее. И чтобы хата с вечера до середины хотя бы следующего дня была без стариков, без предков.

– Так, где и с кем встречаем, Шура, а?..

Даже не верится. Ну, Николя! Ну, Лазарев! Как будто все подслушал, точненько попал.

– Я говорю: так где и с кем Октябрьские встречаем, Шура? Очнись. Уже неделя остается. Нелка моя лежит пластом, над нею матка квохчет, а брат, этот бухарик, опять в запое. Так что свободный я. Может, кого подцепим? Думай.

А что тут думать? Только заранее загадывать не стоит, а то еще сорвется все. Если б ее удалось заловить! Которую в кондитерском увидел. Да, Морской Камень, так и назовем пока, до пятницы.

Она вчера была вся новенькая и довольная, веселая.

В кондитерский этот только влетела – сразу к кассам, встала в хвосте очереди. Постреливает глазками по сторонам, натянута, как струнка.

Теперь уже не веришь сам себе, а в ту минуту тенью мелькнуло в голове что-то такое странное, чего никак не ожидал, что-то как будто бы похожее на жалость, что ли, если перевести в слова. Заметилась, прочиталась в ней опаска, что напрасно разлетелась, разбежалась, нацелилась на что-то.

Но все это исчезло, как и не было, стоило только обнаружиться перед ней. Теперь она стала отыгрывать назад и неуверенность, и свои сомнения. Теперь она то замыкалась на все замки, задвижки и цепочки, то сияла, как блин с маслом.

Мгновенно пошла в ход вся ее боевая индейская раскраска, черные стрелы ресниц, подрисованные брови, алый накат помады на губах… Уже уверенность в себе. Уже игра, будто бы одолжение сделала, случайно вспомнила свои слова о пятнице, любимые конфеты «Морской камень» и заодно о типчике, который в среду ее догнал здесь, на проспекте.

Зато все быстро зацепилось, закрутилось и понеслось.

Уже вдруг за спиной остался ГУМ с вечной толпой ранним осенним вечером у входа. И не заметили, когда протопали Центральный сквер с сухим фонтаном, с голым мальчиком и лебедем. Напротив этого фонтана стоит цветочный магазинчик, ума хватило не кавалерить, не купить ей ничего.

Остался за спиной и танк на постаменте перед Домом офицеров, потом и вход в бассейн. И вот уже дощатый павильон Вясёлка, шалман перед мостом над Свислочью…

Да, это вот отсюда минувшей весной выходят Голод, наш математик Зелик в габардиновом макинтоше и его женщина с пышной гривой волос, в красном пальто нараспашку, и сверху, от танка, видно, как они ступают на деревянный мост, что ведет в парк имени Горького. Ведет-то ведет, но покачивается под тобой, пружинит, и неизвестно, говорят или нет Зелик и его рыжая женщина что-нибудь про это, но теперь у правого плеча слышно:

– Ой, он шатается, чувствуете, да?!

Волосы у нее даже и не шатенистые, как показалось позавчера, а рыжеватые.

Под ногами шуршат опавшие листья, она поднимает один кленовый, оранжевый, и тут же опять быстрый нырок за коричневым каштаном.