Михаил Заскалько - Когда придёт Зазирка

Дима, всё ещё не веря глазам своим, вертел часы, потряхивал, прикладывая к уху. Электронное табло неимоверно показывало:04.01.17. Время нашего перехода.

– Ладно, Дим, оставь свои часы в покое… и позови, пожалуйста, брата.

– Да ну, не пойду я. Опять цепляться станет – подерёмся.

– Хорошо. Порежь хлеб – я схожу.

Вадик сидел на корточках, курил. Туалет, или нужник по определению Юрика, был готов: за стеной расположились две симпатичных кабинки, внутри снег утрамбован, в центре ямки метровой глубины. Господи! неужели здесь так много снега!? Мы в Арктике?

Вадик глянул через плечо, хмыкнул, затем, шумно выдохнув, поднялся:

– Опробовать пришла?

– Скажи, пожалуйста, чем ты недоволен?

– Всем!

– Мы все в одинаковых условиях. Никто тебе ничего плохого не сделал. Вот я, лично, чем тебя обидела?

– Ничем! – Вадик зло пнул снег.

– Ну и нечего тогда психи показывать. Пошли, поедим.

Вадик что-то пробурчал, затоптал окурок и быстро пошёл к лагерю.

Ели молча, не глядя друг на друга. Даже Дима вяло покусывал, стараясь не производить громких звуков. Лишь Юрик, полулёжа, на затылке Зебрика, самозабвенно обсасывал дольку малосольного огурца.

– Мы что, на поминках? – наконец, не выдержала я.

Дима глянул из подлобья, хотел что-то сказать, но, посмотрев на брата, передумал. Вадик нехорошо усмехнулся, дерзко глянул на меня:

– Ты ещё на что-то надеешься? Оглянись: здесь вечная зима, всё живое давно повымерло! Под нами метры снега! Сколько таких, как мы, отправила старуха? Замучаешься считать. А сколько вернулось? Ась, не слышу ответа? Лапши нам на уши навесила, охмурила и выпихнула на верную смерть! Загнёмся через пару дней, и снежком присыплет…

– Не засыплет, – буркнул Дима, – здесь время остановлено…

– Какая, чёрт, разница! Слопаем вот это всё и загнёмся с голодухи. Если до этого друг друга не схаваем.

– Ты, похоже, уже сейчас готов. Не противно? Ещё и шагу не шагнул, а уже в панику ударился, – неожиданно для себя, я повысила голос: меня начинала раздирать злость. – Слушайте, дорогие мальчики… в первый и в последний раз говорю: не собираюсь вечно быть при вас мамкой – нянькой, слюнки-сопельки утирать! Хочется ныть – нойте про себя! Нечего на публику играть: не тот зритель. Это тебя, Вадим, касается в первую очередь. Прекрати задирать брата!

– А то, что будет?

– Думаю: ничего хорошего.

– Не пугай. Всякая мокрощелка будет тут…

– Заткнись! – двигавшегося Вадика, и цепенела от мысли, что убила его.

Юрик едва не подавился огурчиком: долго и натужно, как щенок, кашлял.

Дима, наконец, оторвал от меня взгляд, повернулся в сторону брата. Его тело, точно тряпичная кукла, торчало из снега. Жуткое зрелище…

Дима поднялся и, неуверенно, побрёл к брату. Он не дошёл двух шагов, когда Вадик зашевелился, побарахтался и сел, трясся головой.

– Предупреждать надо… он хотел, видимо, добавить нечто оскорбительное, но предупредительно осёкся.

Оцепенение прошло, озноб сменился жаром, а в ногах разлилась слабость – я села.

– Ты… цел?

– Нормально, – морщась и щупая грудь, ответил Вадик.

Вернулся на своё место Дима:

– Ну, ты… это…

– Я сама не ожидала… перетрухала… Дим, а у тебя раньше никаких… отклонений?

– В смысле… ну, это… не псих я?

– Тьфу, на тебя! Я о другом. Вот у меня сначала этот кошачий след появился, потом, случайно, узнала, что могу… вот как сейчас с Вадиком…

– А, понял! Нет, ничего такого. Не понимаю, почему попал в обойму. Может ещё проявится, а?

– Может быть.

Подошёл Вадик, присел, с опаской поглядывая на меня.

– Извини, я, правда, не знаю, как получилось. Но ты сам виноват: разозлил меня…

– Ладно, проехали. Учту: злить опасно…

– Ребята, если вы думаете, что я знаю больше вашего, то ошибаетесь. Я, как и вы, ничегошеньки не знаю. Могу, чем хотите, поклясться! Я тоже не хотела идти, но мне пригрозили: всё равно… выполнят предначертанное. Вы же сами видели, что может баба Нюра…

Дима встряхнулся, отломил кусок хлеба, стал энергично жевать, слова при этом ронялись, как обвалянные в сухарях котлетки:

– Да ладно, что ты как первоклашкам. Видели, знаем… Помните, что говорила баба Нюра, прощаясь? «Заклинаю вас, не ссорьтесь, не гневите друг дружку – погубите по глупости». Я считаю… все эти… ну, походы до нас… провалились из-за разлада…

– Короче, Склифосовский! – шикнул Вадик.

– Короче… ну, это… я, как бы, верю, что вернёмся….если будем… ну, это… как одно целое. Как кулак…

– Кулак, – криво усмехнулся Вадик. – Она значит, указательный палец, ты – большой, а я… так, мизинчик…

Мы с Димой переглянулись, не совсем понимая, о чём собственно речь.

– Ку-ку, ребятки! – Юрик стоял на голове Зебрика и отчаянно топал ногой, привлекая к себе внимание. – Не о том толкуете, родимые. От безделья, должно быть. Большой, указательный… Кулаку без разницы, как пальцы именуются. Главное, чтоб крепкие были и тесно прижимались друг к дружке. А мизинчиком, сударь Вадим, скорее я буду. Всё это словоблудие, тако моё мнение. Може, пора делом заняться?

– Ну, так скажи, Мизинчик, что нам делать? – огрызнулся Вадик.

– Рази, Нюрка, вас ничем не снабдила?

– Точно! – вскрикнул Дима. – Этот… ну, колобок шерстяной!

Странно: за всё время, пока мы здесь, никто не вспомнил о тех вещах, что дала нам баба Нюра – скалки там, ухваты… Даже, когда продукты доставали.

Каждый взял свой торок и выложил на «стол» что имел.

– Аховый набор, – усмехнулся Вадик. – Можно открывать антикварную лавку.

Я взяла в руки кожаный мешочек, вроде древнего кисета, развязала скукоженные ремешки и вытряхнула клубок. Кажется, он стал ещё меньше, и напоминал скорее покрытую засохшей плесенью картофелину. Мы, невольно, замерли, впившись глазами в «картофелину». Она лежала на снежной поверхности «стола», как на белоснежной скатерти, и вызывала неприятные чувства: хотелось смахнуть её в мусорное ведро и сменить скатерть. И я протянула руку, словно собралась именно это сделать. Ладонь кольнуло, точно иголкой, затем всей руке стало тепло, как если бы я медленно погружала её в горячую воду. Вокруг «картофелины» замельтешили чёрные точки, будто в воздух поднялись потревоженные мошки. С каждой секундой, их становилось больше и, вскоре, тёмное облачко целиком поглотило «картофелину». Рука моя, по локоть, буквально пылала, хотелось выдернуть её из «кипятка», но, почему – то, дальше хотения я не двигалась. Облачко светлело на глазах: из чёрного стало синим, затем розовым, а, когда превращалось в зелёное, растеклось по «столу», заливая, точно сиропом, все выложенные нами вещи. Достигнув края «стола», «сироп» не потёк вниз, как должно быть, а мгновенно обращался в дымок. Вскоре мы оказались окутанными радужным дымом, запахло горелыми спичками, над «столом» потрескивало, будто горящие дрова в печи.