Елена Поддубская - Такая роковая любовь. Роман. Книга 1

– А кто тебе сказал, Коляня, что эта самая механизация везде хороша? – заколготился Иван и даже подался от стенки вперед. В споре он всегда был шубутным и старался никому не уступить. Впрочем, Кравцов отвечал ему без малейшего желания противоречить, просто для поддержания разговора. Расслабившись полностью, он принялся слушать, как Белородько стал забрасывать его доводами.

– Если я был первым за то, чтобы в наш коровник электродоилки поставили, а на молкомбинат электросепаратор, чтобы таким, как наша Надюха, подсобее было, так это не значит, что я везде на технику согласный. Нет, мила-ай! Для хлебушка никакая электрическая печка не годится. Не заменит она дровки-то!

– Ладно, Иван, это ты уже привередничаешь, гурмана из себя строишь, – опять же миролюбиво поддел зятя Николай.

– Чего? – захорохорился тот не в шутку, – Я выпендриваюсь? А ну ещё раз нюхни наш хлеб. Нюхни-нюхни! – подсунул он под нос Николая оставшуюся краюху, – Чем пахнет?

– Хлебом, дрожжами, – рассеянно ответил Кравцов, внюхиваясь. Он никак не мог определить, чем же в действительности пахнет хлеб, что придаёт ему такой своеобразный, неповторимо родной запах.

– Ещё чем? – почти сердито настаивал Иван.

– Да почем я знаю! – взмолился Николай, – Не чую больше: землёй пахнет, теплом.

– Я погляжу, ты там в своей столице не только вкус, но и нюх потерял: «землёй, теплом», – без злобы, а скорее как-то разочарованно передразнил Белородько, – Рази ты не чуешь, как костром пахнет этот хлеб, дымом от сгорающего дерева, смолкой деревянной. Не чуешь?

Услыхав про дым, Николай притянул в очередной раз к носу краюху и тут же согласно закивал, потому, что словно задохнулся: хлеб действительно пах костром. Это был тот самый, еле уловимый до этого запах горевшего дерева, каким всегда пропитывался у матери подходящий в печке хлеб. И вмиг Николая заново пронзила горькая, тяготящая мысль. Как мог он раньше не знать, не понять или не догадаться, что его дом именно здесь, с ними, родными, а не в далекой Москве. Что только здесь он свой, только тут всё настоящее: от хлеба до мыслей. Расчувствовавшийся от осознания жизненной правды, Кравцов застонал:

– Как больно, Иван, как больно и обидно, что так долго я до всего доходил.

Он и не подумал, что перекинувшись с разговора о хлебе на мысли о доме, он поменял тему и может быть не понятым.

– На! – тут же протянул ему Иван спасение, плещущееся в стакане, – Давай выпьем за людскую память.

– Нет. Я хочу за батьку с мамкой. Ты уж прости, Иван.

Белородько согласно кивнул:

– Чего уж там, конечно! За родителей не выпить – грех, – он живо опрокинул водку в рот, отщипнул из рук Николая хлеба и, жуя, посоветовал, – Знать пора тебе, Коляня, и вправду на землю возвращаться. А то ты там в Москве своей совсем испаскудишься; не только про хлеб забудешь. Только человек земли предать её, матушку, не может. А все эти правители-управители, поскакунчики марионетки, токо и талдычут про Родину, а сами и запаха ёйного не нюхали, не стояли на ёй босыми ногами. Чё ж им тогда голосить про патриотизм, про хозяина на земле. Какие они, к такой-то матери, хозяева? Так – пожиратели. Оттого и сами все напыщенные, с добавками всякими, как сама мучица из которой хлеб пекут. Во где корень зла, Коляня! Кабы ели все токо настоящий хлеб, тоды и дорожили бы Родиной и боялись бы на земле гадить, – с трудом довел Иван мысль до конца и сам удивился высказанной мудрости.

Но тут же посмотрел на Николая с недоверием, мол, откуда бы это навеяло ему подобное. Как обычно, на хмельную голову все разговоры становились смелее, обширнее, выходили за пределы стола, принимали размах государственный. И всё же, даже для пьяного, сказанная Иваном мысль была слишком дерзка и неоправданно смелая. Высказав накипевшую боль, теперь Иван смотрел на родственника протяжно, пытаясь прочесть в его глазах насколько тот понял то, что услышал. И, если понял, то насколько ему можно доверять подобные мысли. Несмотря на то, что мужчины были уже много лет в родстве, ни разу до этого им не приходилось вот так откровенно беседовать о столь запретных делах. Проговорившись по пьянке, теперь Иван испуганно искал в глазах Николая поддержку своим мыслям или хотя бы уверение в их неразглашении. Никакая Перестройка с её гласностью и верой в демократию не могли вот так запросто унять в мужике животинный страх столь еще недалеких лет депрессий и запретов; страх, запечатленный на хромосомном уровне, и переданный по наследству.

Поняв это, Кравцов в подтверждение кивнул:

– Много дерьма на земле нашей, Ваня. И, к сожалению, нескоро ещё от него очистимся мы. В Москве слухи ходят всякие, страшные. О конце Союза. О скором развале страны.

– Не надо об этом, Коля, – благодарно притронулся Иван к руке шурина. По всему его виду было ясно, что после услышанных слов у него отлегло от сердца.

– Давай тогда ещё по одной выпьем и все, – добавил Николай, словно ещё раз подтверждая, что он свой.

– Давай! И, правда, пойдем уже. Надюха просила до вечера не «наедаться». У тебя же вечером сёдня гости в доме, Коляня! Надо в огороде ещё семизубки надёргать. Надька просила для салата, – уже совсем легко свел Белородько разговор на пустяк.

Они прошли в огород. Здесь ровными рядами были разбиты грядки под морковь, лук, редьку, зелень. Чуть подальше единым полотном бурела картошка, местами уже кое-где повылезавшая клубнями из-за спелости. Совсем далеко, у забора, отгораживающего огород от уходящего вдаль пустыря, вился горох, наполовину общипанный детьми, наполовину брошенный так. Собирать его никто не хотел, не для того сажали, чтобы на этом дождаться урожая, а для баловства – поесть в охотку свежего прямо со стебля. Никем не прополотый, горох рос вперемежку с вьюном, тут же цветущим на кольях мелкими розовато-фиолетовыми граммофончиками. Кравцов, заметив горох издалека, не удержался и пошёл полакомиться. Их всех первых огородных овощей он любил больше всего именно молодой горох. Правда теперь стручки, большей своей частью, были уже достаточно зрелыми и из-за жары пожухшими, но Николай знал, что стоит только залезть поглубже в стебель и вывернуть его, как в середине обнаружатся те самые дозревающие стручочки, в которых можно найти молочный плод. Так оно и было. Сорвав с десяток молодых стручков, Кравцов принялся разрезать ногтем их мягкую, почти атласную кожицу и вылущивать на ладонь светло-зелёные прозрачные горошинки. И только освободив от плодов последний стручок и набрав горку, бросил тогда её в рот и зажмурился от разошедшейся по всему нёбу сладости.

Глядя на эту забаву, Иван подумал: «Совсем ещё пацан ведь наш Коляня. Недаром вчера весь вечер с Егоркой и Максимкой боролся; недалёко от них ушел.»