Борис Березовский - Исполнение желаний

– Только, чур! За ужином вести себя прилично, а то нас всех до срока по домам отправят. А мне бы так хотелось здесь подольше задержаться.

Они шли по коридору и смеялись: трое пожилых мужчин и немолодая женщина – пациенты кардиологического санатория, – смеялись так, как будто им исполнилось семнадцать и впереди у них была еще вся жизнь. На самом деле эти люди готовились достойно встретить свою старость, прекрасно понимая, что срок их пребывания на этом свете уже отмерян где-то наверху, а их инфаркты – лишь звоночки из того небесного пространства, в которое – кто раньше, а кто позже, – но каждый обязательно переместится. И тем не менее они смеялись, словно дети, не думая ни о чем серьезном. Им было хорошо, и, может быть, именно в этом и заключалось их лучшее лекарство.

Квартирные хозяева. – Манька. – «Театр перед микрофоном». – Друзья папы и мамы. – Снова у бабушки. – Квартирантки. – Что такое «черта оседлости»? – Постыдный поступок. – В первый класс. – Кто такой Сизиф? – Помидоры. – «Плохой еврей».

А через день, как это часто бывает – значит, и следует ожидать, – случилась неприятность. Виталию Петровичу после обеда стало плохо: внезапно резко упало артериальное давление, и он впал в полуобморочное состояние. Сосед по палате, со страху позабыв про кнопку экстренного вызова, кинулся на сестринский пост; дежурная сестра сейчас же прибежала, вызвала врача; врач дал команду ставить капельницу; собрался небольшой консилиум – в общем, началась та суматоха, когда все понимают: решается вопрос не столько о здоровье пациента, сколько о том – везти его в больницу не откладывая или немного подождать и посмотреть, что будет дальше. Всем все понятно: санаторий – не больница, здесь реабилитация, а не лечение. Но все равно присутствовавшим при случившемся пациентам из соседних палат видеть это было крайне неприятно. Однако обошлось: Виталия врачи решили никуда не отвозить, приставили к нему надзор и прописали строгое лежание.

Кирилл Аркадьевич узнал о неприятности за ужином. Расстроился, подумав, что причиной приступа могла стать их позавчерашняя «смешная» посиделка. О том же самом не могли не думать и Василий с Викой, и ужин их, впервые, прошел даже не скучно, а просто мрачно. Чувствуя вину, все трое старались не встречаться взглядом, кляня себя за то веселье, которое позволили себе, нисколько не подумав о здоровье. Но был ли приступ следствием их легкомыслия или на то были иные причины, не знал никто. Палатный врач Виталия – женщина без сантиментов, – когда Кирилл назавтра рассказал ей про их посиделку, высказалась прямо:

– Не только отрицательные, но и положительные эмоции вполне способны привести к сильнейшему спазму коронарных сосудов. Причины могут быть столь различны, что только господь Бог их в состоянии определить. А современная кардиология бессильна.

Поговорив с врачом, Кирилл Аркадьевич подумал: «Лихо! Как же жить? Ходить тихонечко и дуть на воду?» И вспомнил, как Ирина Михайловна, его больничный врач, еще тогда, девять лет назад, удивила четкостью своей формулировки:

– Ах, дорогой Кирилл Аркадьевич, – сказала она, отвечая на его вопрос о том, насколько осторожно теперь надо жить, – важна не жизнь, а качество жизни!

Кирилл это запомнил и жил – за исключением диеты и лекарств, – как раньше: реактивно, не вспоминая каждый день о том, что он – инфарктник, инвалид и должен быть предельно осторожен. Перед его глазами всегда стоял знакомый журналист, который, пережив инфаркт, вдруг сник, обрюзг, стал вслушиваться в каждое болезненное проявление организма, потерял интерес ко всему и превратился в полного инвалида, причем – уверен был Кирилл Аркадьевич – инвалида не сердца, а, скорее, головы.

«Ох, ладно, все эти мысли до добра не доведут, – подумал он, – не зря же говорят, что мысль материальна. Надумаешь себе хворобу – так ее и получишь!»

Вернувшись в палату, Кирилл сел в кресло, закрыл глаза и погрузился в свои детские, спасительные для него сейчас, воспоминания.

Последний перед школой год Кирилл провел в подлинном блаженстве. Мама ненадолго уходила учить своих учеников, оставляя Костика на попечение тети Оли, а когда возвращалась, кормила Кирилла и разговаривала с ним обо всем и подолгу. Он же с удовольствием играл на пианино заданные ему пьески и этюды, читал книжки и слушал радио, к которому недавно пристрастился. Помимо детских передач, ему особенно нравился «Театр перед микрофоном», в радиоспектаклях которого актеры так выразительно читали свои роли, что, закрыв глаза, Кирилл отчетливо представлял себе происходящее на воображаемой сцене.

Особенно ему запомнилась «Корзина с еловыми шишками», поставленная по повести Константина Паустовского и посвященная жизни и творчеству норвежского композитора Эдварда Грига. Причем запомнилась не только сама пьеса, но и волшебная музыка великого Грига. Когда же, спустя годы, он впервые попал в настоящий театр, то долго не мог смириться с тем, что весьма бледное впечатление, полученное им от «живого» спектакля, не шло ни в какое сравнение с теми яркими эмоциями, которые он испытывал от радиоспектаклей в детстве. И, надо сказать, это юношеское негативно-эстетическое отношение к живому драматическому театру осталось у него на всю жизнь, исчезая лишь на спектаклях Георгия Товстоногова в ленинградском БДТ имени М. Горького и постановках Юрия Любимова в московской «Таганке».

А еще он обожал слушать по радио песни – те самые лирические и массовые песни, воспитавшие не одно поколение советских людей, причем получше всяких газетных передовиц и самых умных политинформаций. Слушая невероятно красивые мелодии и тексты – «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля», «Прощайте, скалистые горы», «Холодные волны вздымает лавиной широкое Черное море», «Бьется в тесной печурке огонь», «Споемте, друзья, ведь завтра в поход», «Я по свету немало хаживал, жил в землянке, в окопах, в тайге», «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек», «Темная ночь, только пули свистят по степи», «Шаланды, полные кефали» и другие, многие из которых пел и играл отец, Кирилл чувствовал, как в его груди поднимается горячая волна гордости и любви к своей Родине – синониму страны, к своему народу, а еще конкретней – к матери и отцу, которые, собственно говоря, и олицетворяли для него и Родину, и народ, и страну. Особенно же он любил слушать Поля Робсона – не просто американского, но негритянского певца, – с огромным чувством, низким басом и по-русски певшего «Широка страна моя родная».

Вспомнив об этом, Кириллу Аркадьевичу пришлось признаться самому себе, что он и сегодня безумно любит эти песни; что и сегодня они вызывают у него практически те же чувства, на которые никоим образом не повлияли ни громкие разоблачения преступлений сталинского режима, ни те, пусть менее чудовищные, но не менее мерзкие подробности жизни и деятельности советской правящей верхушки, преданные гласности в первые годы перестройки. А тогда, в 53-м, живя в блаженном неведении, Кирилл радостно впитывал все, что его окружало, и был совершенно счастлив и доволен своей жизнью, ибо никакой другой он, естественно, не знал.