Борис Березовский - Исполнение желаний

Прислушивался он и к классической музыке, также нередко звучавшей по радио. Он уже узнавал «Полонез» Огинского, «Вторую Венгерскую рапсодию» Листа, «Венгерский танец» Брамса, «Славься» Глинки, «Танец маленьких лебедей» Чайковского, арию Князя Игоря из одноименной оперы Бородина и некоторые другие популярные произведения. В любимой музыкальной школе он начал делать заметные успехи, что откровенно радовало и отца, и маму. В общем, все было так хорошо, что казалось, лучше уже быть не может.

Мама стала часто брать его с собой в школу, уходя после обеда на всякие педсоветы, методические заседания, политучебу и другие мероприятия, во время которых Кирилл слонялся по коридорам и классам, рассматривая многочисленные стенные газеты и восторженно представляя себе, как через год он станет здесь учиться. Но, пожалуй, самым важным в жизни Кирилла стало то, что родители начали брать его с собой в гости к друзьям – чаще всего к Грусманам – Мирону Михайловичу и Марии Моисеевне, младшая дочь которых – Мила – была сверстницей Кирилла и училась вместе с ним в дошкольной группе музыкальной школы.

Мирона Михайловича Кирилл очень любил – прежде всего, за громкий, грозно рыкающий командирский голос, пышные буденновские усы и за – предмет особой зависти Кирилла – несметное число наград: Орден Ленина, два Ордена Боевого Красного Знамени, Орден Отечественной войны, два Ордена Красной Звезды и множество медалей. Мирон Михайлович был подполковником и заместителем командира полка, в котором служил отец Кирилла. Мария Моисеевна нигде не работала и занималась воспитанием Милы. Грусманы жили в красивой квартире, много больше той, в которой ютились Лавровские. Кириллу очень нравилась мебель Грусманов, висевшие по стенам картины, и особенно – большая немецкая радиола «Телефункен», на которой часто слушали пластинки, чаще всего вальсы, из которых Кирилл на всю жизнь запомнил «Амурские» и «Дунайские волны». Как понял гораздо позже Кирилл – Грусманы тоже были евреями, и их дружба с родителями Кирилла, начавшаяся именно на этой почве, вскоре переросла во взаимную искреннюю сердечную привязанность.

Несмотря на грозный вид, Мирон Михайлович был добрейшим человеком. Тем не менее, как говорили, он был отважным боевым командиром и пользовался в офицерском кругу большим авторитетом. Мария Моисеевна была дамой манерной, однако очень начитанной и по житейски мудрой. Их дочку – Милочку – Кирилл не любил, так как вообще терпеть не мог девчонок, а Милочка к тому же была задавакой и гордячкой.

Но если походы к Грусманам проходили чинно и степенно, то вечеринки в гостях у других друзей папы обставлялись совершенно иначе. Там всегда было много молодых офицеров и их подруг, все они пели, пили вино, танцевали и в шутку флиртовали друг с другом. Женщины, красивые и нарядные, все норовили потискать Кирилла и громко охали, вслух удивляясь его необычайно раннему, на их взгляд, развитию. Они громко смеялись, обсуждали наряды и сплетничали, совершенно не обращая внимания на присутствие любопытного ребенка. Папа в таких компаниях всегда ухаживал за какой-нибудь красивой дамой, а мама милостиво принимала знаки внимания чужих мужчин. Кирилл откровенно радовался за папу, но маму все же нередко ревновал. Правда, слушая, как они потом, смеясь, обсуждали прошедший вечер, Кирилл успокаивался, понимая, что все, чему он был свидетелем, происходило не всерьез, а понарошку.

Из многих таких вечеринок ему особенно запомнилась одна, на которой гости неожиданно поссорились между собой из-за двух песен – «Темной ночи» Богословского в исполнении Бернеса и песни «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?», которую часто пели по радио знаменитые Рудаков и Нечаев. Одни, в том числе и папа Кирилла, называли эти песни прекрасными: первая, по их словам, была очень серьезной и тонкой, а вторая – просто шуточной. Но другие гости с пеной у рта доказывали, что обе песни – мещанские: первая из них потакает упадническим настроениям, а вторая – проповедует легкомыслие и верхоглядство, и та, и другая должны быть чужды советским людям.

Став невольным свидетелем этой достаточно серьезной ссоры, Кирилл недоумевал: как же так? Разве песни могут быть одновременно и красивыми, и плохими? А в том, что они очень красивы, он ни капельки не сомневался. И потом, если эти песни плохие, то почему их передают по радио и записывают на пластинки? Что-то здесь было не так. Однако на все эти вопросы, адресованные маме и папе, он не получил вразумительного ответа.

– Отстань, и никогда не влезай в разговоры взрослых, – раздраженно сказала мама, сопроводив свою отповедь обидным подзатыльником.

Папа же ответил просто:

– Мал еще, подрастешь – узнаешь! А песни эти – хорошие, и знать тебе больше ничего не надо!

Вспомнив сейчас, по прошествии пятидесяти пяти лет, давние споры, Кирилл Аркадьевич невольно улыбнулся: «Это ж надо! Сколько лет прошло, а те песни живут. Причем не только в памяти старшего поколения, но и в сознании молодежи. А значит, папа с друзьями были правы!» Впрочем, он, Кирилл, и тогда, будучи дошкольником, в этом был совершенно уверен.

Нравились Кириллу и две закадычные мамины подруги – тетя Женя, учительница немецкого языка, и тетя Инна Станиславовна, учительница истории. Женя – молодая незамужняя женщина – отличалась смешливостью и веселым нравом. Инна Станиславовна, будучи гораздо старше и мамы, и Жени, одна воспитывала сына-подростка Дениса и была женщиной рассудительной и серьезной. Обе они очень любили и маму, и папу, и Кирилла, и даже совсем маленького, ничего еще не понимавшего Костика, приходили к ним в гости, как к себе домой, и были почти членами их дружной семьи.

– Ну, что? – с порога спрашивала тетя Женя, подхватывая Кирилла на руки и целуя его в обе щеки. – Мама – не свинья? – и хохотала в полный голос.

– Да ну вас, – обижался Кирилл, но не надолго. Он прекрасно знал, как к нему относились мамины подруги, всегда находившиеся в курсе их семейных событий, и не сильно дулся на их подтрунивания.

– И как у тебя, Ритка, рука поднимается на такого ангелочка? – смеясь, спрашивала тетя Женя у мамы, делая вид, что осуждает ее за подобные методы воспитания.

– А по-другому он не понимает, – отвечала мама серьезно, – шалит и беспрерывно болтает черт-те что, сил моих уже нет. Меня вот мама в детстве высекла просмоленной веревкой, так до сих помню, почем фунт лиха.

– А за что? – хором спросили Женя и Инна Станиславовна.

Мама Кирилла усмехнулась и призналась:

– Как сейчас помню: мама, собираясь уходить куда-то, сказала мне, чтобы сметану в миске на столе не смела трогать. Да я и не собиралась, но после маминых слов так захотелось сметанки попробовать. Я и подумала, что сметану вполне могла съесть наша кошка. Ну, сначала попробовала, а потом и доела – даже вылизала, будто кошка. Вернувшись и обнаружив вылизанную миску, мама спрашивает: кто сметану съел? Ну, я и говорю: киска, наверное. Тогда она берет меня за ухо и подводит к кладовке. Открывает дверь, а оттуда наша кошка как выскочит! Вот тогда мама и сняла с гвоздя ту веревку. Скрутила, заголила и так отходила, что я дня два не сидела, да и спала на животе. Хороший способ, лучше не бывает!