Сергей Шангин - Странные люди (сборник)

– Какой вы необычный, Пантелеймон Селиверстович, как интересно вас слушать, – промурлыкала Софочка, чувствуя, как ножки, обутые в легкие босоножки и лишь формально одетые в тончайшие колготки, постепенно замерзают.

Она плотнее сдвинула прелестные ножки, подтянула на колени сколько было возможности короткую юбку и томно вздохнула, гася в медленном выдохе зарождающийся чих. Так и до насморка недолго, – подумалось ей.

– Вы, Софья Сергеевна, не подумайте ничего плохого, – озаботился Пантелеймон, неправильно истолковавший Софочкин вздох и особенно поправленную юбку. – Не хотите давать ответ, я потерплю. Скажите лишь, могу ли я надеяться на вашу благосклонность? Ведь годы летят, ах годы летят, – промырлыкал он не музыкальным голосом слова известной песенки.

Замуж Софочке хотелось ужасно, но Пантелеймон Силиверстович не пробуждал в ее девичьей душе нежных чувств. А без этого непременного атрибута, по здравому рассуждению Софочки, какая же может быть речь о любви. К тому же проживал ее ухажер в рабочем общежитии и видов на жилье не имел никаких. Сама же Софочка жила с родителями в сталинских времен обширной трехкомнатной квартире и делить ее с первым встречным не собиралась категорически.

– Вот вы, Пантелеймон Селиверстович, о гнездышке речь заводите, а есть ли у вас виды на этот предмет? Мне не хотелось бы наш семейный очаг затевать среди моих родителей. Поймите меня правильно, – извиняющимся тоном оправдывалась Софочка, – родители у меня старенькие, квартиру нашу менять нет никакой возможности. Так о каком гнездышке вы ведете речь, Пантелеймон Селиверстович?

В ее чудной белокурой головке теплилось ожидание некоего чуда, к примеру окажется, что далекая тетушка оставила наследство или умерший дядюшка отказал Пантелеймону хотя бы однокомнатную, но лучше двух– или даже трехкомнатную квартирку. Более того, ей чудилось, что та квартирка по чудесному совпадению окажется, если и не в подъезде их собственного дома, но хотя бы в соседнем, в крайнем случае в доме напротив. Вся душа ее замерла в ожидании волшебных слов.

– Что же я скажу вам, Софья Сергеевна? Вы чудный цветок майской розы, пылающий бутон свежести и красоты, ваша чудная фигура сводит меня с ума, – поставил старую пластинку на свой граммафон слегка упавший духом Пантелеймон. – Когда я слышу ваш голос, в душе моей поют ангелы. Я любуюсь каждым вашим движением и помню каждое ваше словечко.

Он надеялся увести ее мысли куда-нибудь подальше от опасной темы, заболтать, навешать красивой цветной лапши на прелестные ушки своей возлюбленной. Но тревожный колокольчик лихорадочно гремел в ушах – пора делать ноги, если не хочешь выглядеть глупо. Сказать по правде, Софочка ему не нравилась совершенно, была она, по его мнению, глупой, вздорной и кукольно красивой. Родители ее воспитали в совершеннейшем восхищении самой собой и любые намеки на несовершенство могли кончиться для ухажера плачевно.

Но квартира, трехкомнатная сталинская обширная квартира манила Пантелеймона Селиверстовича с колдовской силой. Ночами, мучаясь от бессоницы под храп соседа по общаге, он представлял себе уютную спаленку, обширную гостинную, просторную кухню, на которой скворчат на сковородке котлеты. Столовская еда в такие моменты вела себя предательски безобразно, мучая организм Пантелеймона коликами и газами.

– Любовь, Пантелеймон Селиверстович, вещь приятная, но что вы скажете фактически по вопросу гнездышка, как вы себе представляете наш семейный очаг?

Софочка совершенно не собиралась выходить замуж за этого худого жилистого бухгалтера, прятавшего глаза за толстыми стеклами очков и смешно топорщащего усы при разговоре. Вид у него был чистенький, но не более того. Не было в ухажере лоска и шика, столь богато представленного в кино и книжках. Трудно было представить его упавшим на одно колено и протягивающем даме своего сердца, Софочке естественно, огромный букет алых роз. Более того, он всячески уводил ее подальше от тех мест, где они могли нарваться на диких бабулек, стремящихся всучить влюбленным парочкам цветочные бомбы.

С другой стороны, если будет возможность устроить приличное гнездышко, отчего бы и не согласиться. Софочка рассуждала совершенно трезво и отстраненно, входя в дикий контраст с кукольно красивым личиком. А что прижимист, так для семейной жизни это даже и неплохо – лишнюю копеечку не потратит, все в дом, все милой женушке на подарочки и наряды. Вот только не слышно волшебных слов, от которых в ее душе вполне могли бы зародиться и нежные чувства к этому смешному, не первой молодости костлявому ухажеру в стареньком костюмчике.

– Как я его себе представляю? – переспросил Пантелеймон, оттягивая неизбежное.

– Да-да, расскажите подробнее, мне это ужасно интересно, – ободряюще улыбнулась Софочка и, продолжая надеяться на чудо, ловко поцеловала ошалевшего Пантелеймона в щечку.

Поцелуй, точнее слабый намек на него, легкое, похожее на дуновение ветерка, касание губ, прошел для сознания Пантелеймона незамеченным. Во-первых, в животе нещадно урчало и звук этот грозил быть услышанным прелестной соседкой. Во-вторых, в голове не было совершенно никаких идей, которые дали бы ему надежду на передышку и перегруппировку мыслей. В-третьих, он ужасно замерз и мечтал в данный конкретный момент о стопке водки, нежели о продолжении глупого разговора с этой дурой. И, кстати, какая же ты дура!

– Я дура? – поперхнулась Софочка, выпучив глазки.

Ее кукольное личико превратилось в рыбью маску, рот некрасиво перекосился, носик сморщился и она оглушително чихнула, обрызгав Пантелеймона слюной.

– Вы хам, вы… недостойный… у вас нет квартиры… вы только врете все… – стреляла она обвинениями, всаживая пули упреков в остывающее сердце Пантелеймона.

Он уже понял, что последнюю фразу неосторожно произнес вслух. Он понял, что ни малейшего шанса вернуться на исходные позиции он не имеет. Он понял, что… ужасно хочет выпить и что-то съесть, ему страшно надоело мерзнуть с этой дурой на скамейке, в сердце его не осталось не то что нежных чувств, но даже слабого влечения к Софочке.

– Подумаешь, цаца! – подскочил он со скамейки. – Квартиру ей подавай! А это не хочешь? – он вытянул в направлении лица Софочки руку и та с ужасом узнала в сплетении пальцев обычнейшую фигу. – Ты еще повыбирай, повыбирай, девушка, глядишь и прискачет прынц на белой кобыле. Только тут тебе не сказка, мужиков нынче в лесу с собаками не найдешь. К тебе с открытым сердцем… птички… любовь… Вот и… – он махнул рукой и отвернулся, кутаясь в кургузый пиджачок.

Плечи его вздрагивали, голова склонилась к груди, ветер лохматил волосы, давно мечтающие о стрижке. А ведь он плачет, – с щемящей тоской в сердце подумала Софочка. – Милый… какой же он милый… он же любит меня, а я… чем я отплатила ему?