Лайм О’Некк - Alter Ego

Мать Гардюхи, по кличке Мурена, жила в сейфе. Это было единственное место, где она была безопасна для окружающих. Когда Мурена гуляла во дворе, все остальные прятались. Гарди же получилась добродушной жизнерадостной сукой. От мамы она унаследовала только желание убить всех кошек. После первой течки она обратила внимание на Юсту. Мопс нещадно метил свою территорию, получал за это от меня и метил углы еще настойчивей и вонючей. Наверно, он выделял какие-то собачьи феромоны, и Гарди воспылала к нему своей чистой девичьей любовью. Белке это не нравилось, и она выражала свое недовольство, кусая Юсту за уши. Юста виновато косился на Гардюху, как бы говоря, ты мне очень нравишься, но я женат, жена рядом, ты должна понять… Гардюшка была девчонка сообразительная, и, не долго думая, раскусила Белке череп. Оставшись вдвоем, Гарди воскликнула (она никогда не лаяла): «Возьми меня, любимый!» Что Юста и попытался сделать. Но существенная разница в росте позволила ему только пробежать у нее между ног. Со второго раза он смог, подпрыгнув, дотянуться носиком до ее чресл. Третьей попытки у него не было. Разочарованная Гардюха укусила его. Умер он на руках ветеринара, который глубокомысленно изрек: «От страха». Действительно, от чего же еще умирать, когда твою шейку, череп и полтушки (все, что влезло в рот к Гардюхе), сжимают челюсти, легко перекусывающие бедренную кость коровы.

А вы говорите: «Опасные связи», Шодерло де Лакло».

Это была настоящая любовь. Из тех, что начавшись в школе, тянутся на протяжении многих лет через институт, работу, семью.

Она перевелась к нам в десятый класс из другой школы. Насыщенные карие, чуть навыкате глаза, излучающие магнетизм такой силы, что сопротивляться ему мог бы только евнух, проживший пятьдесят лет в гареме у шаха.

Что говорить, я бросил Наташку и стал верным спутником, рыцарем, прислугой за все моей несравненной Лауры. Она относилась ко мне снисходительно, заставляла ждать часами в метро, общение ограничивала поцелуями, но мне было все равно. Я любил ее.

Однажды она позвонила мне и спросила, люблю ли я ее. Со смутной, зреющей тревогой я ответил:

– Да, – но беспокойство только росло.

– Любишь, несмотря ни на что?

А тут надо заметить: мы с ней давно уже решили, что любят не за что-то, а несмотря ни на что. Поэтому я снова испуганно ответил:

– Да, – ожидая продолжения.

– Я тоже тебя люблю, – сказала она и повесила трубку.

Мы встретились через месяц, она куда-то уезжала, и я заметил у нее золотое кольцо на безымянном пальце правой руки.

– Что это? – в состоянии запредельного торможения спросил я.

– Ерунда, не обращай внимания. Фиктивный брак для размена квартиры, – беззаботно прощебетала моя Лаура.

И я сразу расслабился, потому что всегда верил ей.

– Она тут рядом, хочешь посмотреть?

В этот день мы стали любовниками. И становились ими каждый раз, когда встречались. Где бы это ни было – в квартире, в парке, на лыжной прогулке, в туалете – везде. Я познакомился с ее фиктивным мужем. Добродушный немолодой врач, старше ее лет на двадцать, своей плешью не оставлял сомнений в своей фиктивности. Мы пили с ним коньяк, и я планировал поступить в ординатуру в институт, где он работал. Встречаясь с Лаурой, я каждый раз спрашивал, когда они, наконец, разменяют квартиру, и мы сможем пожениться. По ее словам получалось очень скоро, надо немного подождать, окончить институт, встать на ноги.

Все закончилось в один день, когда на ее дне рождении фиктивный муж сказал очень проникновенный тост о семье и ее ценностях, обнадежил фиктивную тещу скорым появлением фиктивных внуков, а вечером, когда по причине хорошего подпития мы остались ночевать у нее, нагло занял мое место в ее кровати.

Прозрение было ужасным. Винить было некого.

Написано из солидарности к страданиям Петрарки в 1992 году.

Благодаря ему я стал врачом. Ни имя, ни фамилия его мне неизвестны. Только кличка – Гончий.

Тем летом мы с моим одноклассником Ароном Берманом поступали во второй медицинский. Химия была позади, оставалось написать сочинение и сдать биологию. К экзаменам я был готов, репетитор по биологии и общая начитанность со склонностью к рассуждениям позволяли мне надеяться на положительные оценки. Литературу я люблю, за исключением двух вещей: русской классики и поэзии вообще. Русскую классику я не могу читать – мне скучно, поэзию (за исключением, разумеется, своих стихов и стихов Федора Чистякова) я не понимаю. И что бы вы думали? В аудитории на доске мелом написаны темы сочинений:

1. Роль личности и народных масс в истории по произведению Льва Николаевича Толстого «Война и мир»;

2. Гражданская лирика советских поэтов;

3. Превращение доктора Старцева в Ионыча.

Из Льва Николаевича я помнил только «Записки аэронавта» и «Толстой – детям», очень смутно про сына-свина в «Что такое хорошо и что такое плохо». Кто такие доктор Старцев и Ионыч я не знал. Через десять минут созерцания белого листа я признал свое поражение. Но перед тем как сдаться окончательно, решил сходить в туалет покурить. Тут мы с ним и познакомились. Быстро разговорившись, я рассказал Гончему о своих проблемах. «А я знаю, кто такой Ионыч, – вдруг сказал Гончий. – Как зовут, не помню, но это про доктора, который уехал из Москвы или Питера куда-то в провинцию. Хотел всех вылечить. Но потом купил дом, коляску и перестал об этом заморачиваться. Это Чехова рассказ».

Спасибо, Дедушка, твоя удача снова со мной. На каких далеких кармических перекрестках отыскала она Гончего и отправила его ко мне в туалет? Бегом я вернулся в аудиторию. Моя ручка парила над листками, выводя ровные строчки элегантного эссе. Завершая сочинение, я картинно понурил голову и с неподдельной грустью воскликнул: «Так иногда и мы, молодежь восьмидесятых, забывая о светлых подвигах комсомольцев времен Гражданской и Великой Отечественной войны, тонем в гнилом болоте мещанства, не видя уже тех идеалов, которые вели нас к светлому коммунистическому будущему, к всеобщему счастью, равенству и братству».

Читать дальше