Саша Дэа - Последствие

– Послушайте… – говорю я.

– Да?

– …осенью Питер покрыт тайной и печалью. Жёлтый и серый цвета сливаются в интересную палитру красок, и от этого он становится ещё прекрасней. Время, когда хочется думать о вечном, бродить по улицам одному, но с условием, что кто-то обязательно ждёт дома, пусть даже кошка. Важно, чтобы дома осень превращалась в уютный плед и в родной взгляд. Вы понимаете, о чём я?

– Да.

– Ладно, это всё лирика. На самом же деле мне хотелось сдохнуть. Пустота. Вакуум. Одиночество. Отрешённость. Дикость. Никаких кошек, пледов, никакого родного взгляда. Спать одной на этой большой кровати, кутаться в жалкий кусок одеяла, который совершенно не греет. Разговаривать вслух или про себя, представляя, как тебя слышат и непременно (непременно!) думают о тебе. Я повторяла:

Родная, мне больше не спится. Мне бывает страшно, и я включаю ночник. Лежу с открытыми глазами, лежу с закрытыми глазами, вовсе не лежу. Мне невыносимо ночью, потому что я не знаю, куда спрятаться от мыслей, от образов, преследующих меня. Приходи.

Пожалуйста.

Я буду лучше для тебя, как ты хотела.

В этом одиночестве не было ничего, кроме боли. Это не та свобода, в которой происходят чудеса. Это разрушающее чувство незавершённости, недосказанности, когда разрывает от невозможности услышать любимый голос. Дни становятся бесконечными. Одинаковыми. Постепенно дни начинают плесневеть.

Я возвращалась домой. В этот дом, полный наших запахов, наших историй, наших вечеров, наших недосмотренных фильмов. В этом, наверное, есть неотъемлемая прелесть съёмного жилья, в котором можно оставить часть памяти и освободиться, но у меня не получилось, и я оказалась заложником своих ассоциаций, своих представлений.

Любовь должна терпеть. Иначе это уже не любовь. Так, одно название.

Позвонить. Что может быть проще? Набрать номер, который пальцы помнят наизусть.

Но нет.

Мы не в том времени. И не в том месте.

Нам не двадцать лет, когда можно бегать кругами, устраивать скандалы с чётким намерением уйти, хлопать дверью и возвращаться через несколько дней, после первой же тоски. Нам столько лет, когда «не люблю» – это «не люблю», и это не что иное, как путь в разные жизни.

Никто не виноват в том, что при прощании одному всегда тяжелее, чем другому. Он неосознанно взваливает на свои плечи грусть за двоих и, горбясь, начинает тащить. Кто-то выпрямляется за неделю, смахнув пыль с пиджака, кто-то за месяц, зализав рану, кто-то вовсе не сгибается – то ли от бесчувствия, то ли от равнодушия. А я где-то ошиблась. Где-то я потеряла время и благополучно начала тонуть в отчаянии. Вы скажете, что я слабая? [1] Мой психотерапевт № 6 назвал эту историю обманутым ожиданием. Конечно, он понимал, что мне было больно, страшно, тяжело, и ни в коем случае не хотел обидеть таким названием. Он тактично и весьма подробно мне объяснил, что страдания мои были не столько по человеку, сколько по сломанной мечте. Когда любовь в голове «строится» по одной схеме, а в жизни всё давно уже разворачивается по другому сценарию. Ты упираешься ногами, руками, мыслями в человека, а упираться нужно исключительно в мечту, которую следует пересмотреть. И корректировать.

Ника медленно подходит ко мне, садится напротив, берёт мои руки и целует их. Лёгкое прикосновение губ привело меня в смятение, и тело покрылось мурашками.

– Тебе холодно?

Раньше этот вопрос показался бы мне смешным. Она же прекрасно знает, что дело не в этом. К тому же батарея шпарит, как ненормальная. Но сейчас её вопрос звучит приятно и трогательно. Ей осталось только снять со своих плеч халат и укрыть меня, как в банальной слезливой мелодраме.

– Нет, не холодно. Просто неожиданно.

Неожиданным было всё: её появление, её нахождение рядом, её прикосновение. Неожиданным было и то, что помню наше прощание так отчётливо. Слова, накопленные, отшлифованные временем, сами выстроились в нужном порядке, словно выученный наизусть монолог из спектакля, который проигрывался сотню раз. Чувства всегда найдут выход. И мы ждём. Звёздного часа нашего монолога.

– Прости меня, – не отпуская моих рук, произносит она. – Хорошая моя, прости меня. Я не хотела, чтобы было так.

И тут очень важно понять нужно ли человеку прощение или это просто формальность, которая слегка подчищает совесть? Насколько в действительности человек сожалеет и чувствует ли причастным себя к подобному повороту судьбы, произнося словосочетание «прости меня»?

– …

– Прости меня.

Ну вот, опять. Легче ли ей от этого? Легче ли мне от этого?

– За что вы просите прощения? Я пережила это достаточно давно.

– Прости меня.

Здесь, сидя передо мной на коленях, она видит, как я теряю себя.

– Не смотрите на меня так печально.

Она пробует улыбнуться в ответ, что получается у неё весьма неубедительно. Это невозможное чувство отчаяния – видеть родного человека, который неудержимо приближается к сумасшествию.

– Я могу что-то для тебя сделать? – спрашивает она, хотя прекрасно понимает, что консультировать меня не может – нас связывает слишком многое. Она, разбирая сложные ситуации людей, слушая их исключительные, но так похожие друг на друга драмы, не знает, как помочь мне.

– Принесите мне мандарины, – прошу я.

Она приносила мандарины. Мне полезен витамин С. Апельсины мне не нравится чистить, а мандарины вкусно пахнут. Правда, сейчас я не ем мандарины и не люблю оранжевый цвет, потому что он напоминает мне о больнице. В разговорах, тестах и терапии постоянно присутствовал оранжевый цвет, ибо он считался позитивным, наполняющим энергией и поднимающим самооценку. В общем, не цвет – а чудо какое-то. Но через пару месяцев подобного цветового воздействия оранжевый ассоциируется исключительно с психушкой. А ещё одни из таблеток, которыми меня кормили, тоже были оранжевыми.

Я ждала Нику каждый день. Меня отвлекали на обед и ужин, на элементарный досуг, на уколы и иногда на обход врачей. Периодически меня навещала женщина из соседней палаты, скрашивая моё ожидание, томление и одиночество. Я всегда была рада ей, так как она умела появляться в нужный момент, как будто у неё в палате был установлен монитор, на котором всё время отображалось моё состояние. Стоило мне только столкнуться с очередным приступом – и если не успевали врачи, то успевала она. Поздними вечерами, когда передвижение было запрещено, мы сидели, облокотившись на стены своих комнат, и разговаривали через каменное препятствие, которое для нас не являлось какой-либо преградой, чтобы чувствовать друг друга. Я отчётливо ощущала, что она совсем близко, и чем чаще прислушивалась к её речам, тем спокойней мне становилось.