Алексей Смирнов - Резиновая чума

Между тем ему надоело расспрашивать бестолкового патриарха. Балансиров радушно попрощался с Блошкиным, и тот ему тоже вымученно хрюкнул, рассматривая солнышко. Балансиров покинул лавочку, пошел по деревне. Он заглядывал во дворы, с достоинством шарахался от собак, вступал в переговоры с местными жителями. Его, подобно палому листу, несло по кривеньким улочкам; казалось, он метет дорожную пыль полами своего агентурного плаща. Ничего нового Балансиров не узнал. Он и не стремился к этому, все зная заранее; ему было нужно ознакомиться с окрестными настроениями, лично понюхать предгрозовую атмосферу, сгустившуюся над селом. Никто, кроме него, не ощущал многообещающей духоты, никто не ждал грома и молний. Отлично. Балансиров не стал заходить на окраину, опасаясь спугнуть контактеров.

Обход уже заканчивался, когда в его голове раздался голос Медора Медовика:

– Докладывайте, не молчите.

Балансиров машинально лизнул зубную шестерку со встроенным микрочипом.

– Ничего тревожного. Население огородничает.

– Визит подтверждается?

– Местные ждут.

– Хорошо, возвращайтесь.

Балансиров подумал, до чего же нелепо он выглядит здесь, в навозной глубинке, одетым в цивилизованный плащ, при галстуке, с бессмысленной шляпой в руке. Эта мысль ничего не меняла. Не думая о жаре, он демонстративно надел душную шляпу и пошел, срезая углы, на главную улицу. Посвистал там дурную собаку и вообще старался держаться беспечно.

Спустя какое-то время он превратился в шахматную фигурку, бредущую по безбрежному лугу в сторону леса, которого не видать. Шагая, фигурка бесстрашно пересекла огромную кольцеобразную плешь, оставленную двигателями внеземного летательного устройства.

…Ночью инопланетный аппарат был сбит прицельными залпами лазерных пушек. Пилоты попали в плен, остальные члены экипажа успели слиться в пирамидальный светящийся конгломерат и взорвались, распространяя вокруг тугую ударную волну. Приезжих контактеров, явившихся на очередные переговоры, поразили в правах и вертолетом доставили в область, где окончательно арестовали для дальнейшей отправки в главный центр пресечения полетов.

Петр Клутыч родился под знаком Гриба в год Таракана.

Он устал стоять в очереди, потому что занимал ее уже трижды.

В третий раз он вел себя благоразумнее: подцепил лежавшую возле окошечка «Памятку для посетителя сберкассы» и на ее обороте записал все, что кричали ему из окошечка.

– Образец! – негодовали за пуленепробиваемым стеклом. – Лежит же образец! Заполняйте, как в образце!

– Об… ра… зец… – послушно вывел Петр Клутыч на памятке и побрел обратно к столику с образцами.

Там он сел, ненароком перевернул памятку лицевой стороной и страдальчески прочитал полезные советы:

«1. Надень очки.

2. Пристегни слуховой аппарат.

3. Вставь зубы.

4. Похмелись.

5. Заткнись.»

Петр Клутыч перевернул бумажку и убедился, что там его собственным почерком написано «Образец». В душе всколыхнулось неприятное чувство: так бывает, когда все сделал правильно, однако задним умом догадываешься, что не все, не правильно и не сделал.

Он старательно списал с какого-то сложного бланка нули, пересыпанные другими цифрами; скопировал и буквы. В очереди ждать не захотел и полез вперед, думая, что заработал себе привилегию.

Поднялся скандал, так как все, кто знал Петра Клутыча, уже оплатили свои квитанции и ушли. Он занял очередь в четвертый раз, надеясь на чудо сердцем: и сердце не подвело, ибо веровало в чудеса искренне. Квитанцию приняли.

В конце расчетов голова Петра Клутыча заключилась будто бы в шлем: шарообразную электрическую ауру, образованную телепатическими сообщениями, полными ненависти. Воздух отяжелел и готов был воспламениться, проведи кто пальцем или почеши за ухом. Звериные взоры товарно-денежных людей следили, как Петр Клутыч, отзываясь на просьбу поискать десять копеек, услужливо расстегивает первую одежку, вторую; залезает в кармашек, вынимает старенький кошелек, копается в нем неумелыми пальцами, с великим трудом ухватывает монетку.

Потом лезет лапой в скользкое корытце, выгребает из ямки денежку, роняет, ловит, огорченно отдувается.

– Олень, – прошелестело справа от Петра Клутыча.

– Где? – удивленно отвлекся тот.

Ему не ответили.

Два глаза смотрели в упор.

Петр Клутыч сразу замедлился во всех своих проявлениях: в мыслях, сборе мелочи и даже дыхании.

Не далее, как нынешней ночью, на Петра Клутыча посмотрели еще страшнее. И взгляд, излетевший из очереди, сразу напомнил ему об этом случае.

По простоте своей Петр Клутыч и думать не мог, что дело происходило никак не во сне, хотя в самый момент разглядывания смертельно перепугался и не различил, где сон, а где явь. Предутренний герой выдвинулся на середину комнаты и молча стоял, глядя на просыпающегося Петра Клутыча. Тот даже не разобрал, с чем имеет дело – с живым существом или с вещью. И дела-то, по правде сказать, не имел никакого: лежал неподвижно, наполовину задохнувшийся, таращась в ответ на несказанно гадкое, противоестественное новообразование.

Ужаснее всего было то, что народившаяся фигура смотрела вовсе не на него, а, судя по задранному подбородку и повернутой голове, куда-то вверх и в сторону. Но ухитрялась рассматривать Петра Клутыча. Того, ни разу не замеченного в ксенофобии, едва не вырвало; раньше Петр Клутыч, когда смотрел иностранные фильмы, всегда удивлялся: почему их героев постоянно рвет, стоит им соприкоснуться с каким-нибудь пусть неприятным, но вовсе не тошнотворным явлением. Узнает человек, что кто-то умер – и мигом блевать. Петра Клутыча сильно и странно тошнило, хотя все были живы, а в этом как раз и есть почтенный повод для тошноты, но ему все равно было странно.

Фигура была настолько чуждой, что против ее присутствия возражали все внутренние органы, в которых Петр Клутыч мало смыслил: ему представлялось, что внутри у него находится большой мешок с двумя дырками, на который сверху положено сердце и что-то еще – может быть, легкие. Он слышал, что бывают еще кишечник, печень, почки и мочевой пузырь, для которых не было места в продуманной композиции умозрительной картины.

Днем, когда солнце, наше сознание – птица. Птица стремится ввысь, обжигая крылья. Ночью, когда луна, наше сознание – крот. Оно углубляется в недра и натыкается на живучую гниль.

Петр Клутыч не сумел бы так выразиться. Однако он не был лишен той доли практической сметки, что необходима для выживания. А потому не сомневался: пришелец ему приснился. Тем больше не сомневался, чем лучше понимал сердцем, что это не так.

Ибо снятся, как правило, вещи пускай ужасные, но так или иначе укладывающиеся в систему привычных вещей, хотя бы и перемешанных до абсурдности. А эта фигура выглядела… ну, скажем, если представить себе обычную дверь, лишившуюся по какой-то причине прямых углов… и, тем не менее, плотно затворяющуюся. Или собственную тень, без видимой причины растягивающуюся на десятки метров. Или песню, льющуюся из рукомойника.