Владимир Земша - На переломе эпох. Том 1

Влад переложил в нагрудный карман затрёпанную фотографию девушки.

Её светлые локоны мило обрамляли смазливое личико…

– Сонечка, милая Сонечка! – он мысленно прикоснулся к её губам.

– Рота-а-а! Строиться-я в расположени-и-и! – внезапно раздался вопль.

– Что, сынки, совсем нюх потеряли что ли? – старшина вразвалочку прохаживался вдоль строя.

Два курсанта стояли перед строем с бутылками молока и булками, понуро опустив головы.

– Ротный спалил самовольщиков! – шепнул сосед Тимофееву.

– Что-о, това-арищи курсанты! Голода-а-ем? Чмошники!! В самоволки бегаете? – «замок» лыбился ехидной улыбкой, отвесив челюсть.

– Что, от молочка не просыхаем?! Да-а? Придётся щас вместо фильма всей роте сбегать в самоволку по большому кругу! – старшина весело блеснул глазами.

– Воспитание в коллективе и через коллектив! – радостно вторил сержант старшине. – Кхе-кхе-кхе, – он развернулся и демонстративно боднул дверь каптёрки лбом, демонстрируя евоную крепость.

– Рота-а-а! Стро-о-и-иться на у-улице! – казалось, сержантский состав в своём подавляющем большинстве торжествовал! Казалось, весь сержантский состав просто питался этими дрючками! Глаза у них горели, словно у вампиров, слетевшихся на запах невинной крови!

У большинства из них на груди гордо выделялись либо значки парашютистов, либо «кадетов»-выпускников Суворовских училищ. (Вообще, бывшие суворовцы оказались, от большего, скверными людьми. Кучковались исключительно своей «кадетской» артелью. Носили с изнанки «кадетский» погон как признак принадлежности к особой тайной касте. Высокомерили. Строили из себя заядлых вояк, что было совершенно несвойственно для бывших солдат СА, действительно съевших пуд армейской соли, но не выпячивающихся. За что «кадеты» заслужили всеобщую нелюбовь. Многие из них стали «комодами». Однако спустя два года эта «детская болезнь» кадетов, как правило, проходила… как правило… Но случались и исключения. Порой эта «кадетская болезнь» высокомерия оставалась пожизненно.)

Тимофеев, как и все, ёжился на улице, стоя в «стойке пингвина». От действительности хотелось абстрагироваться. Ему неделю назад исполнилось семнадцать, по поводу чего он смог получить особый «подарок» от старшины и отбиться вечером (т. е. лечь спать) не за сорок пять секунд, как все другие, а спокойно. Теперь, в свои семнадцать, он уже чувствовал себя вполне взрослым, научившимся стойко переносить наваливающиеся физическо-психологические тяготы, от которых он попросту, старался абстрагироваться, как и от всей неприятной действительности. Он снова ушёл мыслями в воспоминания о Соне…

…Тогда, в школе, он так и не решился заговорить с ней. Тогда, в школе, он искал любую возможность увидеть эту девчонку с параллели. Будь то в школьном коридоре, на переменке, будь то на субботнике или при сборке металлолома…

Сейчас сибирская погода, словно наблюдая за курсантами, приготовила им свой «сюрприз» по такому случаю – первый снег. Он мелкой крупой засеял всё холодное пространство вокруг…

– Бего-ом м-м-м-арш! – крикнул старшина, сверкая хищным вороньим взглядом. Так начинался любой марш-бросок. Бег по снегу и грязи, в любую непогоду. Ведь эти курсанты – будущие офицеры, будущие политработники-комиссары. Чтоб увлечь за собой бойцов в пекло, в будущем, в настоящем они сами должны лепиться из цемента. А ничто так не цементирует характер, как лишения, трудности и, конечно же, холод и снег! Особенно с грязью! Забег делали повзводно. В совокупности более ста яловых сапог двадцатой роты бухало по грязи вдоль лесной дороги, изуродованной рытвинами от траков гусениц БМП и танков. Тимофеев сдвинул назад новенькую синюю «жучку [27]» на остриженной голове. Вытер рукавом пот со лба. В такие минуты его мысли улетали далеко от происходящего…

Октябрьская грязная жижа разбитых танковыми траками дорог покрывалась первым октябрьским снегом. Это было просто идеальное время для марш-бросков, как плановых, так и дисциплинарных, а так же для тактической и инженерной подготовки как днём, так и ночью. Что там бег! Окапывание в этой холодной снежной грязи было нéчто! А главное – всё это делалась без «подменки», в повседневной форме. В обычном «ПШ» и шинелях, которые должно было поддерживать в идеальной чистоте, без каких бы то ни было скидок на такие вот обстоятельства!

Итак, рота угрюмо шлёпала по заснеженной чавкающей грязью дороге. Пред Тимофеевым снова предстал образ Сонечки. Той далёкой Сонечки, которой он так и не признался в своих чувствах. Тогда, на школьном выпускном, когда они гурьбой весело шли в Хабаровске по Амурскому бульвару, он, как ему показалось, почувствовал на себе её взгляд. Поднял глаза. Она улыбалась, освещаемая уличным фонарём, торчащим из-за кустов кучерявой акации. Ночное небо. Шорох листьев. Запах лета. И казалось, что вот он тот миг настал. Преодолевая оцепенение он сделал шаг навстречу. Сердце словно выпрыгивало из груди и, казалось, нет человека, счастливее его, носящего в себе столь светлое чувство юношеской влюблённости, во всей Вселенной!..

– Обороты! – снова заорал старшина. Казалось, всё ему нипочём. Он, бывший дéсант, был слеплен уж точно из цемента. Его дéсантские сапоги с боковой шнуровкой на укороченных голенищах вызывали всеобщую зависть и уважение! Уважение и страх! Страх и ненависть! Да. Его ненавидел каждый, меся смесь из грязи и снега, особенно во время ежедневных восьмикилометровых забегов на утренней зарядке. Ведь пережить зарядку со старшиной считалось – пережить день! Во всяком случае, его худшую часть! Однако были и такие вот внеплановые дисциплинарные забеги, когда вместо ожидаемого «пряника», как просмотр старого фильма в училищном ГОКе или банальная самоподготовка в тёплом классе, начиналась снова «худшая часть дня».

– Р-р-я-яз, р-р-яяз, р-р-яяз, два-а, три-и, р-р-я-яз, р-р-я-яз, р-р-я-яз, два-а, три-и, четыре, – в такт старшине рота грохала сапогами по схваченной заморозками земле, обволакиваемая клубами пара от разгоряченных тел.

– Вспышка слева! – вдруг заорал старшина, увидев нарушение в равнении строя.

Рота кинулась к обочине. Курсанты падали на землю по направлению предполагаемого взрыва, обхватывая головы руками. Тимофеев уткнулся лбом в корень дерева…

…Тогда, в Хабаровске, он стоял сконфуженно, видя как сзади него неожиданно вышел Лозовик – разбитной пацан с параллели, собирающийся в рязанское училище ВДВ! Он бесцеремонно сгрёб улыбающуюся ему Сонечку, бухнулся на скамейку и фамильярно усадил её себе на колени. Они бесстыдно целовались. Прямо перед растоптанным Владиславом, который сделал пару шагов назад, споткнулся об уличную урну, больно упав на газон, уткнулся лицом в корневища акации. Раздался задорный смех. Ненавистный смех Лозовика, обидный смех Сонечки, глупые смешки прочих. Тимофеев лежал, уткнувшись лицом, так же как и сейчас, в корень дерева. Ему хотелось тогда умереть. Вся его жизнь тогда потеряла для него всяческий смысл…