Николай Савостин - Пойдем со мной (сборник)

Я, полный свежего и горячего чувства благополучия, светлых надежд, был крайне скуп в столовой, и тот час ринулся в книжный магазин. Оставшиеся деньги, которых хватило бы хоть как-то кормиться до приезда матери, я без раздумий безрассудно отдал за «Сорок небылиц» и тут же у прилавка впился в них. Это были узбекские народные сказки, я оказался в волшебном мире невероятных приключений героических молодцов, сражающихся с отвратительными злодеями, в сияющем и благоухающем ореоле верной любви красавиц, чудес, творимых магами и чародеями… Это была первая в моей жизни самостоятельная покупка и первая неприятность из-за литературы: Оторвавшись от книги, я с удивлением увидел, что на улице уже темно. Естественно, Пляскин уже уехал, не дождавшись меня. Но я, ободренный и насыщенный колдовской лирикой, мечтами, жаждой жить и увидеть со временем весь цветной, ароматный, звучащий музыкой чудесный и безбрежный мир, пришел на вокзал, где облюбовал скамейку в углу поближе к печке, не замечал ни холода, ни замусоренную бесприютность окружающего пространства, провел ночь почти счастливый.

Мать нашла меня спустя два дня – с красными от слез глазами, высохшая и измочаленная от страдания, она смеялась и всхлипывала одновременно…

Вышел из аптеки, заломило спину, присел на бордюрчик. Мимо шла молодая женщина с девочкой, которая, держась за ее руку, обиженно ревела. Как раз напротив меня они приостановились, – женщина, склонившись к ребенку, утешала дочку. Смотрю, с верхней части города проходит полный, румяный старик в старомодном пальто, еще более древней шапке-ушанке; весь засветившись лаской, стал утешать: «Такая хорошая девочка, а проливаешь слезы. Утри глазки, ну, улыбнись».

В это время снизу поднимался обремененный сумками дед в модной синей куртке китайского производства и каракулевой шапке пирожком. Он тут же склонился к плачущей девочке: «De ce plingi, micuto? Cei frumusico?» (Отчего плачешь, маленькая? Красавица! – молд.). Вынул из кармана карамельку, протянул ей.

Я не знал, какой язык она понимает, и это не имело никакого значения.

Она умолкла, переключилась – развернула потертую в кармане старика обертку конфетки, еще по инерции всхлипывая…

Все внутри меня озарилось счастливым открытием: смотри-ка, есть местечко, где готовы в одном тоне объединиться разные языки. Есть, есть у всех нас общее, то, что не может не вызвать нежность…

И забыл о своей боли в пояснице, – так это было ободряюще хорошо.

Много чего привелось мне встретить в моей уже длинной жизни. Какие трагедии, драмы, какие вселенского масштаба события, встречавшиеся мне в былом, как бы отодвинулись в темные чуланы памяти, куда мучительно заглядывать. Заглянешь, а потом с трудом вылезаешь из ощущения безысходности, словно из навязчивого кошмара. А эти два котенка возникают перед моим мысленным взором пятнышком света, приливом нежности, утешая, убаюкивая тревоги во время мучительной бессонницы…

В давние годы я купил домик на тихой улице большого села над Днестром, пожалуй, единственный здесь русский, я крепко подружился с соседями, завел верного друга-фронтовика из местных крестьян, который наставлял меня, как вести приусадебное хозяйство, помогал сажать яблони, вишни, сливы, черешни, ореховые деревья, кусты смородины и прочее. Эти два с лишним десятилетия были самыми счастливыми годами моей судьбы.

Особая дружба была у меня с соседскими детишкам, они нередко кувыркались на газонной травке у меня во дворе, так как у всех дворы сплошь засеяны и засажены. Возвращаясь из поездки в город, я привозил им сладости. А когда в ненастную пору я оставался один – жена в такое время предпочитала жить в городе, – соседки подкармливали меня, приносили чорбу (суп), мамалыгу…

Однажды детишки подарили мне два маленьких котеночка. Один был черного цвета, – моя жена-молдаванка назвала его Агиуца (фольклорный забавный чертенок). Другого – с белой полоской вокруг шеи – назвали Гулераш, – по-русски Воротничок. Они, маленькие, были так милы, так игривы, так привязаны ко мне, что просыпаясь ночью, я находил их спящими рядом на моей подушке. Как ни наивно это покажется, – на их милых мордочках я угадывал мысль.

Утром я садился за письменный стол перед распахнутым в сад широким окном, полным птичьего щебета, дышащего прохладой и насыщенным ароматами цветения. Как бы дополняя картину бытия и умиротворения, ко мне на стол вспрыгивали мои милые крохотные Агиуца и Гулераш, садились напротив, свернув хвостики. Сидели смирненько, словно изваяния, следя глазами за бегом пера по бумаге. Когда им, видимо, становилось скучно, один из них лапкой легонько ударял меня по запястью руки. Я, как бы проснувшись, возвращался в реальность, минутку разговаривал с ними, на их мордочках появлялось заметное удовлетворение… Спустя некоторое время, уже другой так же тихонько касался моей руки, призывая обратить на них внимание. Временами они прыгали за окошко, где-то носились, но через некоторое время вновь оказывались сидящими рядышком передо мной на столе…

Эта картина является мне, утешая, в маяте теперешней безысходности и, честно сказать, порой отчаяния…

Как-то недавно перечитывал уже полузабытое, что написалось мной в то лето, и мгновенно перед глазами возникли эти два крохотных милых существа. Можно сказать, – мои соавторы…

За долгую жизнь много повидал разных бедствий, как и подавляющее большинство моих ровесников. Но самый страшный ужас пережил почти в младенчестве. Краем хватил жуткую войну, терял друзей и близких, попадал в стихийные бедствия, много раз был на краю гибели, – все это пустяк в сравнении с тем потрясением, которое пережил совсем малышом, едва научившись ходить. Многое запамятовал, – ушло и стерлось, а это помню отчетливо, и каждый раз, наткнувшись на едкое острие того события, язвящее душу, стараюсь каким-нибудь способом поскорей увернуться… Я был совсем маленьким, окруженный нежностью и лаской – поздний ребенок, к тому же, наконец, желанный сын! – когда увидел ужасную драку: муж бил жену. Ввалился поздно ночью пьяный до безумия, он в мрачной злобе сел к столу. Все в избе трепетали от страха. Я тоже проснулся на печи и, свесившись оттуда, видел, как он протянул ноги и властным взглядом потребовал от сжавшейся в комок жены снять с него сапоги. Едва она нагнулась к его ногам, он изо всех сил пнул ее в лицо, она упала навзничь, хлынула кровь… Он заставил все же разуть его и тут же сапогом стал колотить ее по голове, стоящую еще на четвереньках, – маленькую, беззащитную, плачущую испуганно-сдержанно, чтобы не вызвать еще больший гнев мужа… Надо ли говорить, что это была моя мама? А я был настолько ничтожно мал, что бессилен вмешаться. Сердце не выдержало, сознание покинуло меня. И видимо надолго.