Юрий Курик - Эстафета смерти

В связи с происшествием допросили всех маргиналов поселка в количестве 264 человек. Твердого алиби не было ни у кого. Все были пьяны до степени, когда никто ничего не помнит. Где, когда он был, с кем и что делал. Учитывая ежедневную тяжесть их опьянения, маловероятно, что кто-то из них мог, вообще, держать лопату и копать ею землю! Местный православный батюшка Серафим предположил, что тело господина Арутюнова умыкнули сатанисты для своих черных треб. Бывший инструктор райкома КПСС Зоя Леонидовна Купцова авторитетно заявила, мол тело Амаяка Ашотовича выкрали, чтобы распилить на органы и в розницу ( так намного выгодней, чем оптом! ) продать в Израиль. У них, проклятых евреев, мафия в медицине по органам, и поэтому она самая сильная в мире.

Вскоре происшествие на строящемся коттедже Арутюнова стало забываться. Тем более, случилась еще одна кровавая трагедия. Безработный, бывший кузнец обанкротившегося ныне механического заводика, некто Павел Петрович Никишин, 48 лет, женатый, отец двоих детей, в пьяном угаре застрелил из своего дробовика соседскую собаку Люську, собственную тещу, кошку сибирской породы и поросенка Борьку. Мужики горячо осуждали эту новость на задворках местной аптеки за распитием двух десятков фунфуриков аптечной перцовой настойки и двух литров стеклоочистителя (сволочи, куда подевали одеколон «Тройной»?!).

По истечении дискуссии допили все и решили, Никишин чудак на букву «М»! Животных-то, зачем стрелять!

Погода стояла чудная. В голубую, без единого облачка, высь небосвода торжественно вкатывалось солнце, расцвечивая верхушки деревьев мириадами искрящихся изумрудов ночной росы. Воробьи щебетали-чирикали свои утренние разговоры, и уже начали сбиваться в шустрые стайки для совместной трапезы. Голуби-сизари, воркуя степенно-важно, расселись на ветках засохшей пихты возле мусоросборника. День, судя по раннему утру, обещал быть удачным.

Манюня не обращал внимания на прелести природы. Манюня кайфовал. Он держал в руках целую палку твердокопченой колбасы. Разломил ее и нюхал. В нос ударил волнующий аромат смеси имбиря, кардамона с нотками корицы и чеснока. Сорта колбасы Манюня не знал. По большому счету этот факт не имел для него значения. Твердокопченая колбаса любого сорта, ее запах, были для Манюни символами богато сервированного стола, сытой, до икоты, жизни. Она была для него знаменем благополучия, фетишем счастливой, ничем не омраченной жизни… Вспомнились тонко нарезанные кружки сервелата, темно-янтарная маслянистость армянского коньяка…

Манюня ловко ухватил подвернувшийся кусок батона, и разломанным концом колбасы принялся энергично натирать его. Откусить и разжевать твердокопченую колбасу Манюня не мог. У него практически не было зубов. С помощью длинных черных изломанных ногтей и красных распухших десен ему, наконец, удалось отломить от палки колбасы кусок, который целиком, вместе с плесенью, поместился ему в рот. Кусок этот Манюня принялся сосать, перекатывая языком, и с наслаждением шумно сглатывал скопившуюся ароматную слюну. Достал из глубокого кармана бутылку стеклоочистителя. Выловил из груды мусора пластмассовый стаканчик. Налил в него стеклоочистителя и принялся размачивать в нем черствый кусок батона. Завтрак бомжа Манюни выдался на славу! Нашлись в баке с мусором остатки шпрот в банке, немного гречневой каши с луком и тушенкой и грамм двести выдохшегося шампанского в бутылке с отколотым горлышком.

«Аристократический» завтрак Манюни уже подходил к концу, как на горизонте появилась черно-коричневая псина неопределенной породы. Она издали виновато – приветливо завиляла хвостом.

– А, сучка! Иди на хрен отсюда! – заорал Манюня на собаку, и замахнулся на нее пластиковым ящиком. Псина поджала хвост, обиженно отбежала в сторону метров на пять и уселась на землю.

Псина обижалась совершенно справедливо. Во-первых, она была не сукой, а кобелем с нормальной сексуально ориентацией и влечением к любой сучке, находящейся в периоде течки. В отличие от Манюни, который свое либидо прочно утопил на дне бутылки еще до бомжевания, и сейчас понять стремления своего четвероного дружбана, был не в состоянии. Поэтому оскорбил его, назвав «сучкой» и грязно послал при этом как штатного гомосексуалиста. Высосав остатки стеклоочистителя, Манюня подобрел. Посмотрев на сидящую почти рядом псину, призывно махнул ей рукой:

– Иди сюда, прохиндей! Кормить буду!

Собака, радостно виляя хвостом, подбежала. Манюня вывалил на картонку остатки каши, хлеб, рыбьи потроха и даже четверть палки твердокопченой колбасы. Псина осторожно принялась за еду, а Манюня, наглаживая загривок собаки, приговаривал:

– Если ты, сволочь патлатая, будешь бросать меня, твоего единственного другана, ради любой блохастой сучки, то крест во всю пузу и якорь мне на жопу, самолично кастрирую и хрен твой на пятаки изрублю!

Пьяно икнув, бомж тут же, за мусорным ящиком, растянулся на картонном ложе и захрапел. Верный пес наскоро похватал еду и, уставший от сексуальных утех с сучкой из соседнего двора, свернулся клубком у спины Манюни и тоже заснул.

Манюня запамятовал, сколько зим он пережил. Главное – не сдохнуть в первую зиму. Ему повезло. Он не замерз по пьянке на мусорке, не сгорел в конуре на свалке от своей самодельной печки, не задохнулся от угара тлевшего тюфяка в колодце теплотрассы. Он, волею случая и Божьим провидением, выжил в первую и последующие зимы. Терял товарищей по несчастью, богател их посмертным опытом и выжил, Зачем? – не понимал сам. Жил по инерции, цеплялся за жизнь по привычке. С годами деградировал, растворяясь в подобных себе, впитывая в себя, их судьбы. Напивался он быстро, и всегда плакал над своей судьбой. Выдавал себя то за воина-афганца, то за жертву банкротства, то за несчастного рогоносца красавицы-жены, то за инвалида – ликвидатора аварии в Чернобыле, то обманутого собственными детьми и лишенного их коварством всего движимого и недвижимого имущества. Манюня напивался, со слезами рассказывал очередную историю. Рассказывал убедительно, талантливо и с такими деталями, что со временем сам стал верить в эти истории и плакал над ними пьяными слезами. За повышенную слезливость и получил среди бомжей кликуху Манюня. Трудно сказать, кем был в прошлой жизни бомж Манюня. Если судить по изрядно потрепанному бомжовскими перипетиями лексикону, то он мог быть в равной степени и директором завода, и бывшим офицером, банкиром, классным спецом в любой отрасли промышленности, которую наши доморощенные политиканы планомерно уничтожают, выбрасывая на улицу миллионы безработных. Из их числа, по вине государства, пополняются по всем городам и весям легионы бомжей.