Владимир Шаркунов - На шаткой плахе

– Ну что, подумал? – спросил он меня, словно прошла уже неделя.

– Да я не успел…

– Не успел, говоришь. – Перед ним уже лежал чистый бланк постановления. – Я еще раз спрашиваю тебя. Ты пойдешь убирать крыльцо?

«Вот это наглость», – подумал я, но отступать не намеревался. Будь что будет.

– Нет, – твердо ответил я.

– Что ж, на это у тебя свое право, а у меня свое. И он начал заполнять постановление.

Как только я, не читая, расписался, он поднял трубку телефона и набрал номер.

– Это Соломатин, – представился он. – Иван Федорович, пришли ко мне наряд. Да.. да.. незговорчивый.. Блатного из себя корчит. Вот ты его к блатным и устрой.. Ага.. Ну всего.

Положив трубку, он напутствовал меня.

– Я думаю, после того, как ты похлебаешь щей в нашем ШИЗО, станешь несколько сговорчивее, да и ума, полагаю, прибавится.

– Насколько суток, гражданин капитан? – спросил я, понимая неизбежность ждущей меня участи.

– Не долго, не долго, – он посмотрел на меня с едва заметной ухмылкой. – По истечении пятнадцати суток, мы вновь с тобой увидимся, но при условии, что будешь соблюдать правила поведения распорядка в ШИЗО. Там твое неповиновение может обернуться для тебя наказанием, в виде добавочного срока пребывания в камере.

В сопровождении прапорщика и двух солдат, я проследовал в штрафной изолятор, этакую маленькую тюрьму, внутри колонии, служащую для укрощения нарушающих режим содержания заключенных.

В изоляторе мне в приказном порядке велели раздеться до гола. Одежду мою закрыли в большой деревянный шкаф, а к ногам бросили другую. Я впервые одел на себя робу узника ШИЗО: зачуханные короткие штаны, вместо пуговиц на ширинке – вязка, лепень тоже без пуговиц, с рукавами до локтя и, утратившие свое название, тапочки.

Посадили меня в тринадцатую камеру, где уже сидели двое парней, постарше, чем я.

– Во, пополнение, – сказал один из них. – Ты каких кровей будешь?

– Своих, – не задумываясь, ответил я.

– И в котором отряде у нас водятся такие свои? – если до этого они сидели на корточках, то теперь встали на ноги. – Ты уж поведай нам темным.

– Вроде в третьем.

– В третьем? – прижмурясь, удивился один. – Ты давно на зоне?

– Сегодня сутки, – я сказал, как есть.

– Сутки! – они оба рассмеялись. – И уже сюда! Это за какой такой прокол?

Я рассказал парням о своем героическом поступке. А на вопрос, знаю ли кого-нибудь в отряде, я назвал парней из тех апартаментов. Мои сокамерники переглянулись.

– Шустер, бродяга. В таком разе, будь как дома. Ты среди своих.

…Потянулись долгие «кичевские» сутки. Здесь не делили время на часы, дни и ночи. Подъем, отбой, подъем – сутки.

Кормежка была на должном уровне. Одни сутки кормили отвратительно, другие не кормили вообще. Нет, конечно пайку и кружку теплой воды, чтобы не подох, утром давали. У зеков это называлось, – день лет, день пролет.

Размер камеры три на четыре, не больше. Стены «шуба». Пол бетонный, в углу толчок. Посреди камеры бетонная тумба, за которой принимают пищу и на нее же после отбоя, раскладываясь, опираются нары, на день зафиксированные в стенах длинными штырями из коридора. Маленькое окно ни сколько не пропускало света, а тусклая лампочка в нише, под самым потолком, лишь создавала полумрак. Лежать от подъема до отбоя, где бы то ни было в камере, запрещалось. Курить не положено. Переговариваться с соседними камерами нельзя. За все нарушения можно схлопотать добавку к уже имеющимся суткам. Один из моих сокамерников, Володя, загорал вот уже сорок суток. И ничего, оставался разговорчивым и неунывающим человеком. А Игорь, так звали другого, устроился сюда недавно, всего пять суток. Но и он так же ни о чем не переживал.

– Срок идет, – говорил он. – И мне без разницы, где эти мрази будут охранять меня. На зоне лафа, базара нет. Но еще не вечер.

За время моего пребывания в изоляторе, два раза, ночами на пол камеры падали небольшие свертки, в которых было курево и чай. Когда мы спали, тихо открывалась кормушка и кто-то из солдат, а возможно и прапор, кидали нам «грев». Так что нам еще жить можно было.

Все имеет свое начало и конец. Настал и час моего освобождения. Перед самым обедом, уже слышалось побрякивание мисок, лязгнул замок, дверь камеры открылась.

– Медведев, на выход, – сказал прапорщик, которого я видел во время проверок и во время раздачи пищи, если он крутился возле баландера.

У шкафа я скинул с себя вонючую ШИЗОвскую одежу. Открыв шкаф, прапорщик сказал:

– Забирай свои вещи и одевайся.

На полках лежало порядка десяти комплектов, внизу стояли сапоги. Я просмотрел всю одежду, но со своей биркой не нашел. Сапог тоже не было.

– Шевелись! – рыкнул на меня солдат. – Силенки кончились что ли?

– Но моей одежды здесь нет, – сказал я.

– Как это нет?! – возмутился солдат.

И уже прапорщик и оба солдата принялись перерывать вещи сами.

– Ну еб твою мать! – выругался прапорщик, не обнаружив моих вещей.– Этого мне только не хватало.

Он зашел в дежурку и куда-то позвонил.

– У меня тут Медведев освобождается, а его вещей не оказалось… А при чем… Не в мою смену… Да где ж я возьму… что значит – найди выход. – Прапорщик бросил трубку, сплюнул под ноги. – Бардак кругом, блядь! – Сходи в рабочку, – сказал он одному из солдат. – Может там какие шмутки есть?

Вернулся солдат с брезентовыми штанами, какие выдабт сварщикам.

– Вот, больше ничего не нашел.

– Одевай, – сказал прапорщик.

Я было заартачился.

– Одевай, одевай! – злился он. – До отряда дойдешь, не околеешь! Я Соломатина предупрежу.

На голое тело: ШИЗОвский лепень, брезентовые штаны и тапки (ладно не белые) – в таком виде я вышел с вахты и медленно зашагал в отряд. Стоял морозный, градусов двадцать, ясный день. Меня слегка пошатывало от «убойной кормежки». Мороз сразу прожег мое тело до костей, кишок, но ему было не под силу заморозить мою ненависть. В глазах у меня скопились слезы. Я никогда еще не был так унижен, оплеван. Жить не хотелось. Мне казалось, что я попал в какую-то адову круговерть.

Я шел с опущенной головой, и не от того что стеснялся своего вида, просто глаза после темной камеры не могли сразу воспринять дневной свет, да и снега за мое отсутствие навалило – кругом белым-бело. Метров двести, не доходя до барака, мне вдруг в плечо уперлась чья-то рука. Я поднял голову. Предо мной стояли Рыба и Хома.

– Здорово, братан, – приветствовали они меня.

Я поражался жизнерадостности этих ребят. Второй раз их вижу и все с улыбкой на лицах. Откуда только силы берут? Будто они и вовсе не на зоне, а на свободе.

– Вот это тебя вковали – Хома покачал головой. – Смотри, что делают, суки! Гниды подмутные! Во, кровососы!

– Ни че, ни че, – сказал Рыба. – Сейчас мы приведем тебя в босятский вид. А вот мокроту с фаса утри.