Сергей Псарев - В поисках утраченного

Сегодня мы остановили нашу осень. Какой она у нас будет? Об этом знаем только мы сами…

Наступивший день показался серым и неуютным. Мне совершенно расхотелось ехать на этюды в Новую Голландию.

Мы тогда засиделись за картами до полуночи, а потом пришло время рассказывать разные удивительные истории. Признаюсь, две бутылки Hennessy, тоже сыграли в этом свою коварную роль. Пожалуй, из всех историй мне более всего запомнилась одна, которую нам рассказал хозяин квартиры, художник Врублевский. Он тогда потягивал из рюмки янтарную, ароматную жидкость, говорил со значением и не торопясь. Тень от лампы делила его лицо пополам. Мне были хорошо видны кончик его крупного носа, чувственные, красивой формы губы и твердый бритый подбородок.

"В жизни происходит много удивительного, порой необъяснимого. Воля ваша верить мне или нет. Неделю назад после напряженной работой над последней картиной, я едва не забросил ее в камин. Все получалось неудачно и блекло, работа совсем не шла. Утром следующего дня было решено все отложить и пойти на лыжах по Лахтинскому разливу. Стоял легкий мороз, но неожиданно за окнами свалился густой, как молоко туман. Свет фонарей поднимался сквозь него, как из подземелья, мертвый и бледный. Однако через час он ушел, и над горизонтом в дымке засверкало холодное малиновое солнце. Лучшей погоды для прогулки невозможно придумать. За час я пробежал на лыжах по лесу до самого Ольгино и теперь возвращался обратно по льду. Снег лежал совсем нетронутый, сверкал на солнце до боли в глазах. Вокруг была совершенно ровная, как белая скатерть, поверхность, линии горизонта не видно совсем. Все это создавало ощущение какой-то бесконечности и покоя. Туман посеребрил вдоль берега деревья инеем и продолжал висеть где-то впереди. Вдруг вижу: что-то приближается ко мне в тумане, идет очень быстро. Скоро замечаю какую-то странного человека с посохом. Точно, это был не лыжник, и своим посохом он работал как веслом. Даже не шел, а надвигался на меня вместе с туманом. Теперь вижу огромную красивую девушку в облегающей серебристой тунике, словно ожившая кариатида из старинного дворца. Только была она раза в три больше обычной, человеческой. Нет, она совсем не шла, а скользила вместе с туманом, не касаясь поверхности льда. У этой странной девушки было узкое лицо, большие, притягивающие глаза болотного цвета и рыжие волосы, убранные сзади в короткую французскую косу-колосок. Руки у нее красивого тонкого рисунка, с длинными пальцами и были теперь сложены на груди. Ничего не говорит, проходит через меня как облако, ни понять, ни испугаться не успел… Слышу, что-то рядом упало со звоном. Поднимаю – осколок льда, похожий на звездочку, он тут же тает у меня на ладони. Будто и не было его, и ничего вообще не было, все исчезло. Снова светит и играет солнце над кипящей поверхностью этого странного тумана. Как седые великаны показались в нем, уже вполне реальные, ближние высотные здания. На самом крае тумана теперь всеми цветами играла радуга. Не поверите, но тогда я первый раз увидел радугу в такой морозный день. Только тогда ко мне пришел запоздалый страх, губы сами зашептали слова молитвы, а персты совершили крестное знамение. Придя в себя, пошел дальше. Но странное было дело, никто этой радуги совсем не замечал, и я ее всем тогда показывал. Все останавливались, смотрели на нее и тоже удивлялись. Скоро и радуга исчезла. Только с крыш барабанила веселая капель, а на асфальте появились черные проталины. Словно кто-то пел свою веселую песенку, что скоро пройдет холодный март и наступит апрель, будет настоящая весна…

Дома, совершенно машинально, поставил что-то из Бетховена. Оказалось "L. Van Beethoven. Son. № 2, op. Largo Appassionato". С самых первых аккордов узнал это самое любимое мною глубокое произведение. Душа моя, будто бы раздвоилась. Одна часть ее плыла в волшебной музыке, а другая снова видела лицо этой странной девушки, скользившей по краю серебристой морозной дымки. Будто кто-то говорил мне ее слова о весне и любви, радости и грусти, о жизни, которая всем нам станет прекрасной"…

После этого рассказа все долго молчали и смотрели в окно, где снова кружила снежная метель…

В помещении центра приема платежей Петроэлектрос-быта привычно многолюдно. Можно пристраиваться в хвост длинной очереди к любому из пяти рабочих окошек.

– Это где-то минут на сорок, – быстро сообразил Дремов и привычно занял очередь сразу в два окошка. Сегодня еще нужно поспеть к 16 часам на кафедру.

– Ну и что вы прыгаете? – строго спросила его высокая блондинка лет 35 – и. – Где вы вообще стоите?

Она посмотрела на него равнодушным оценивающим взглядом, как смотрят на витрину в супермаркете.

– Женщина, не беспокойтесь, – добродушно улыбнулся Дремов. – Я не ухожу из очереди.

– Какая я вам женщина? Тоже мне, доктор-гинеколог нашелся. Для вас я – ДАМА. Понаехали сюда, деревня…

Дремов мог не относить к себе фразу "понаехали", но ругательная форма слова "деревня", его явно задела.

– Простите, может я и неправ, – он почувствовал, что его обращение прозвучало как-то привычно по-советски. – Но деревня-то здесь причем? Она всех нас хлебом кормит…

– Как же, накормили уже, – усмехнулась она, и презрительно бросила: – БЫДЛО!

Очередь дернулась, словно под ударом хлыста, охнула и неодобрительно загудела. Первой решительно отреагировала пенсионерка в вязаной шапочке, похожей на солдатский шлем.

– Какая же вы после этого дама? Да вы просто хамка, сударыня, стыдно!

– Вы меня оскорбили, – возмутилась блондинка. – Я никого конкретно не называла.

– А я именно вам это говорю и могу повторить еще раз. – Вы хоть знаете, что означает это слово?

Не ожидая ответа, старушка, победно сверкнув толстыми стеклами очков, продолжила дальше.

– Это слово, примененное сейчас вами в ругательной форме, польского происхождения и означает рабочий скот. Так раньше помещики презрительно называли своих бессловесных и покорных крестьян. Уверяю, что по части всех нас вы очень сильно ошибаетесь.

Блондинка зябко повела плечами и подняла на лице шарф до самых глаз, словно отгораживаясь от осуждения. В ее взгляде читалось упрямое непонимание и холодное презрение к окружающим.

Через час Дремов облегченно вышел на улицу. Сыпал мелкий снежок, и это как-то скрашивало мокрую серость и грязь. Улица дышала тихой ненавистью пешеходов к несущемуся без руля и ветрил транспорту и водителей к лезущим под колеса вездесущим пешеходам. У входа в метро "Комендантский проспект" сумрачная толпа стиснула его со всех сторон и понесла вниз. Он не сопротивлялся и плыл в этом потоке таких же, как он, хмурых пассажиров. Дремов и в жизни никогда особенно не выделялся, предпочитая плыть по течению. Он не был по своей природе бойцом и старательно избегал конфликтов.