Зинаида Миркина - Озеро Сариклен

Не хочет печалить… Ну, а как он Вяземскому – ему, кажется? – описывал девку, которую «по неосторожности обрюхатил», Вы про это рассказываете? Как просил, если мальчик будет, дать ему образование, а если девчонка, так пусть останется крепостной, как мать. Да только ли это было у нашего Пророка? У нашего русского бога…

А Тютчев? «Не верь, не верь поэту, дева…». А кому же верить? Ведь «твоей святыни не нарушит поэта чистая рука»… Ну да, святыня, совесть… Только одна Цветаева и была честна до конца и написала «Искусство при свете совести». И вышло у нее, что этого света искусство не выдерживает. А душа выдерживает? А?..

Господи, с какой тоской он посмотрел на нее!..

– «Не люблю любви, вернее, всего того, что она со мной делает» [3] М.Цветаева. Письма к Пастернаку и к Тесковой. ,

– вот это честность. – «Не люблю того, что со мной любовь делает»,

– это мне, что ли, дочке сказать? Если быть честным…

Если только быть им. Так ведь нет же, мне так хочется ей сказать про любовь что-то другое: «Чудное мгновенье…», «святыня красоты». А Цветаева говорит: «мы – сестры в великой низости любви»… Вот и все.

Все другие лгут. Она одна честна. Но нам эта честность не по плечу. Мы измажемся в грязи по уши и тут же твердим о святыне. Это для нас очень удобная позиция, чтобы говорить о святыне. Для всех. И для Вашего любимого Достоевского тоже… Даже особенно.

– Достоевского ты, пожалуй, не трогай.

– Это почему же? Почему для него такое исключение? Неужели чист, совершенно чист автор исповеди Ставрогина?

Ольга Алексеевна вздрогнула.

– Во-первых, не смей путать Достоевского со Ставрогиным, – ответила она. – Ты ведь знаешь, что это для меня, может быть, самые мучительные страницы во всей мировой литературе. Но тот, кто имел силу и мужество их написать, через такой ад прошел, что…

Она запнулась.

– Что, – подхватил Антон, – стал чист, как ангел? Грехи свои сжег?

– Может быть, и не сжег. Но именно это и делал. Да, сжигал, вместе с собою. Себя сжигал, себя не жалел. Снисхождения не просил. Как Раскольников пошел на площадь, так и сам Достоевский. Сила покаяния в нем была такая, что…

Она опять остановилась, и опять Антон подхватил: «Что?»

В голосе его было огромное напряжение.

– Что он выболел, выстрадал себе прощение, – тихо докончила она фразу.

– Выстрадал прощение? – теперь в его вопросе было уже раздражение, почти злоба. – Его Боженька по головке погладил и сказал: «Хорошо грешил, хорошо покаялся. Иди, детка, играй в раю». Так, что ли?

Антон еще никогда с ней так не разговаривал. Она молча посмотрела ему в глаза. Он первый отвел взгляд.

– Видно, ты и понятия не имеешь о том, что это такое – «выстрадать прощение».

– А что это такое?

– Это другим человеком стать. Вновь родиться.

Антон молчал. Но лицо его на глазах утрачивало напряжение, обмякало, обвисало как-то, точно из него уходила борьба за жизнь – и сама жизнь.

– Не бывает этого, – вяло сказал он. – Этого вообще не бывает.

– Ты думаешь?

– Что такое «другой человек»? Человек – природное существо. Человек должен был бы стать самым умным зверем, а стал самым глупым зверем, – с какой-то тихой тоской сказал он.

– Но ты ведь не можешь быть зверем, Тошенька… Ни самым умным, ни самым глупым. Ведь не можешь?..

– Не могу, – почти шепотом сказал он и прибавил: – Я, может быть, вообще уже не могу быть… Знаете ли Вы это?

Она молчала.

– Что же Вы молчите, мама?.. Если… если можно еще Вас так называть… Скажите что-нибудь…

– Надо, Тошенька.

– Что – надо?

– Быть надо.

Антон сжал виски ладонями.

– А зачем? – поднял он на нее полные сквозной тоски глаза.

Ну да, «зачем, зачем?»… И что она на него так смотрит? Ну, что ей в нем? Господи, разве каждый человек не сам по себе? Разве каждый не вправе распоряжаться собой? Ну, не вышла жизнь, ну, запутался… Так это ж моя жизнь, – думал он и молчал. И она молчала. Да зачем же она так молчит? Вот так, что вынести этого нельзя… Точно это на ее голову он обрушивает все балки своей разваливающейся жизни. Да, на ее голову. Конечно, на ее. Чувствовать это невыносимо. И чего она хочет от него? Ничего. Или уж столько хочет!.. Да может ли он что-нибудь? Ну что, что он может?! Но раздавить ее он все-таки может… А не раздавить? Это в его власти?

– Ольга Алексеевна… Мать… Я знаете зачем пришел? Я… хотел попросить Вас поехать со мной на озеро Сариклен.

– Вот как… Вот чего тебе хочется…

Глаза ее не мигают, темнеют. Вот и слеза выкатилась.

– Может, поедем? – он сказал это тихо-тихо, как будто уйдя в какой-то сон, совсем уйдя из этого дурацкого мира.

– К этим вязам и мне больше всего хочется, – почти так же тихо сказала она.

– Поехать бы!..

– Нет, Тошенька. Не помогут вязы.

– И они не помогут? А я… я только на них и надеялся. О них только и мечтал.

– Да, мечтал… Ну, что ж мечтать-то? – вздохнула она. Мечты и останутся мечтами. Есть вещи, которые никто, даже сам Бог, за тебя не сделает. Ни вязы, никто…

– Никто за меня? А я?.. Я сам разве могу что-нибудь? Разве от меня в самом деле зависит хоть что-то?

– Все – от тебя.

– Ольга Алексеевна… – он замолчал. Поднял глаза. – Я не знаю, что я смогу. Я ничего не знаю, но только Вы не считайте меня совсем безнадежным.

– Я не считаю. Нет, не считаю… Я ведь… люблю тебя.

Он вздрогнул. Потом встал. Взял ее руку. Притронулся к ней губами.

– Я еще приду, мама.

Антон вышел от Ольги Алексеевны поздно и медленно шел по ночной зимней улице. Тихо. Снег поблескивает под фонарями, скрипит под ногами. Очень не хочется торопиться, но так можно опоздать на последнюю электричку. И все-таки, как давно он не видел этого снега, не чувствовал его запаха!.. Тихий какой… Антон подставил ладонь под падающие снежинки. Потом снял шапку, запрокинул голову И точно почувствовал лбом небо…

А мы-то торопимся, суетимся, мучаемся. А оно – рядом. Закрыл глаза. Прислонился спиной к стене. «Рядом, а не войдешь. Рядом, а за семью печатями…»

«От меня в самом деле что-нибудь зависит? – Все – от тебя».

Эти слова вставали снова и снова, кружились, как снежинки, около лица и требовали ответа. «Неужели все на самом деле зависит от меня, а не я сам завишу от всего на свете? Да любой ветер, любой смерч налетел, и вот вам, Антон Николаевич, ваша бессмертная душа! "Поднимут, закрутят и бросят ненужную клетку в бездонную пропасть, в какую-то синюю вечность" [4] Александр Блок. . А ведь Блок тоже пил. И еще как!» – вспомнил Антон. Но от этого ничуть не стало легче. Наоборот. Еще хуже стало.

От стены отделился человек. Подошел к нему шатающейся походкой. Знакомой походкой.

– Дай прикурить, браток.

– На, закуривай.

– Да погоди, куда ж ты?