Зинаида Миркина - Озеро Сариклен

Белла Наумовна жила за городом вдвоем с внучкой уже тринадцать лет. Маше теперь шестнадцать, а началось это, когда ей было три. Был прекрасный ребенок, даже особо одаренной казалась. Вдруг – первый эпилептический припадок, после которого развитие так и остановилось.

«Схватил коршун мою птичку», – говорила Белла. Схватил, да Белла ему не отдала. Отнять не смогла, но и унести не дала.

Осталась она с внучкой вдвоем. Родители Маши оказались в стороне. У них уже давно был разлад. Сын Беллы Митя успел жениться второй раз на женщине с двумя детьми… У Машиной матери – болезненной и запуганной женщины – отнялись ноги. Она полгода пролежала в доме у своих родителей, потом встала. Ну, а Маша осталась с Беллой.

Все теперь переменилось в Белле. А может, только теперь и встало на свое, предназначенное еще до рождения место? Может быть, и так. Ведь недаром она часто говорила: «Я живу хорошо. Я живу лучше, чем раньше».

Да, все переменилось в жизни Беллы… И оказалось, что раньше было столько ненужного!.. Может быть, вот только к этому все и шло – к этой одинокой даче под соснами, где так свободно разрасталось сердце. От чего только сердце не растет! Но, может быть, больше всего оно разрастается от боли… И если разрастается, а не съеживается, то, пожалуй, можно с болью жить хорошо, можно жить лучше, чем раньше…

Чего-чего только не было раньше!.. Общая любимица, обаятельная, талантливая, всем необходимая… Столько друзей, столько возможностей! Вот только главное почему-то все время не осуществлялось, все время откладывалось. Она талантливо видела, талантливо говорила, талантливо писала. Но все еще ничего цельного не было написано. Все время – вместо книги отдельные страницы, разлетающиеся листки.

Она стала переводчицей. Переводила и прозу, и стихи. Работала много, но…. что-то главное все еще было впереди, и все меньше она знала, что же это. Оно было рядом, это главное, но где? Казалось, еще один шаг – и вот оно, покажется, найдется. Но оно не находилось и не находилось.

Ольга Алексеевна помнила, какой неуверенной была Белочка. Скажет одно, а потом тут же вздрогнет: а может, не так? А может, совсем наоборот?..

Подчас это Ольгу мучило. Какие-то бесплодные сомнения. Из-за пустяков каких-то.

Что-то буксовало, как испорченная пластинка. Белка металась от одного решения к другому, складывала советы и мнения. И все-таки никак не могла сложить все и собрать душу воедино. Что-то постоянно рассыпалось, разбредалось, терялось. Прежде всего – время. Оно было в таком же разбросе, как и ее рукописи… Его всегда не хватало. Оно становилось какой-то враждебной силой и иногда надвигалось лавиной, грозя раздавить ее. И вечно она была перед всеми виновата, и вечно срывала издательские сроки…

Впрочем, сроки она и сейчас срывала. Времени и сейчас не хватало. И все-таки все изменилось. Вся эта война со временем и пространством, весь этот бег по кругу среди неуловимых мелочей – все это теперь казалось пустяками. И больше не разрывало ее на клочки. Появилось то, главное, то, истинно важное. И оно выстраивалось и собирало душу…

Маленькая женщина взвалила себе гору на плечи и понесла так же просто, как заплечный мешок. Она делала все, что могла, все, что должна была. Остальное – не ей решать.

Хаос по-прежнему окружал ее, но уже не давил. Она от него отмахивалась, над ним вырастала. И уже не оглядывалась на всех тех уверенных, собранных и вечно учивших ее людей. С точки зрения этих разумных она жила по-юродски, но у нее была своя правда, единственная и несомненная. Эту правду она не выбирала… Это само выбрало ее. Просто она не могла иначе. Оттого-то все и смогла.

«Я живу хорошо, я живу лучше, чем раньше»… Ну, конечно, лучше. Еще бы не лучше! – понимала Ольга. – Тогда она все время готовилась жить. А теперь – живет.

Из московской квартиры пришлось уехать. Тонкие стены новостроек для машиных криков были не приспособлены. Соседи не выдерживали… Протестовали. Да и Маше за городом было лучше. Гораздо лучше. Вот и утеплила Белла дачу. И поселилась здесь. И стал ее дом настоящим ноевым ковчегом, на котором ютились все, кому пришлось спасаться от потопа.

Всех она подбирала, всех, кто потерпел крушение. Было тут полно брошенных дачниками собак и одичавших кошек, а рядом с ними – какая-то ворона с перебитым крылом. И даже, к удивлению всех бывавших в доме, – лисица. Но не только звери находили здесь приют. Около двух лет лежал в одной из захламленных комнат нижнего этажа старый, больной раком учитель белкиного сына Дмитрия Иван Иванович Садовский. Был он когда-то кумиром детей и гордостью школы. И после его смерти школу с географическим уклоном назвали именем этого удивительного энтузиаста. Но на похоронах, во время всех горячих речей маленькая женщина в валенках и в платке, повязанном по-деревенски, тихо спросила: «А где же вы раньше-то были?» – это была Белла Наумовна Вайс. Он умер у нее на руках. Умер тихо, безропотно. Она не слышала его стонов, не помнила жалоб, просьб. Помнила только огромные глаза, которые горели в темноте заваленной вещами комнаты, и дрожащие руки, которые брали у нее тарелку супа.

Были и другие жильцы в этом доме зимой. Чаще всего спившиеся самородки или брошенные на произвол судьбы душевнобольные, которых Белла подбирала, как голодных собак. Люди эти прибивались к дому и снова отбивались… На место одних приходили другие, а иногда дом совсем пустовал. Белка с Машей оставались с одними собаками. И заболеть Белке было нельзя, не полагалось. Когда однажды она себе такое позволила, то лежала с температурой тридцать девять весь день, а потом все-таки встала, приготовила еду для Маши и собак. И, накинув на рубашку пальто, вышла во двор накормить всю собачью свору. Была зимняя ночь с морозцем и яркими звездами. Это она успела заметить, и вот все пропало, провалилось. Она рухнула в двухметровую яму, вырытую еще с лета для каких-то надобностей по ремонту да так и не закопанную. Очнулась она под чей-то тоненький плач. Ничего не поняла. Подняла голову – наверху крупные звезды и склонившаяся собачья морда. А плакала-то, оказывается, она сама. Только так, в бессознательном состоянии, может быть, и могла она плакать. Все лицо было в слезах. Наверху выла собака. «Что будем делать, дружок?» – сказала она и тут вдруг увидела вмерзшую в яму, с лета же забытую здесь лестницу. По ней и выбралась. А дома ждала ее корчившаяся в припадке Маша.

– Ну что ты, Антон, – сказала Белла Наумовна, рассказав об этом и увидев его застывшее от боли лицо. – Ну, бывает, но такое бывает не так уж часто, а вообще-то…

«Сейчас скажет, что живет хорошо», – подумал Антон и больно сжал себе пальцы.

Гости в этом доме бывали, но другие, чем в Москве. Совсем другие. Из прежних частым гостем была, может, одна только Ольга. Да и она бывала меньше, много меньше, чем хотела. Приезжала, выкладывала свои кульки и тут же, засучив рукава, принималась за уборку.