Роберт Равоев - Старики

Храпел он тоже по-своему: издавал громкий звук, похожий на крик совы, затем наступала длинная, щадящая пауза. Пауза была такого рода, будто он все это время не дышал. Иногда она длилась так долго, что казалось, будто человек скончался. И тогда я поднимал голову (а он лежал напротив меня, у стены), всматривался в едва освещенное, закутанное в простыню тело и решал, звать сестру или еще немного подождать. И пока я решал для себя этот каверзный вопрос, вдруг раздавался очередной крик, снимающий мое напряжение. Жив, значит. Но все равно очень неуютно, когда включаешься в некую дурацкую игру по вычислению момента возвращения дыхания в этом странном храпе.

Была у старика и другая странность. Ночью он раздевался догола и накрывался только простыней. Все в трусах, а кто и в майке, а этот голый. Туалет был один на весь коридор. Он вставал, и голый, шаркая босыми ногами, направлялся к туалету. Ночью в коридоре редко кто встречался, но если это случалось, то я представляю, какой страх нагоняло в полутемном коридоре появление из темноты этакого божьего одуванчика, голого, с висячими причиндалами, босого и лысого. Успокаивало то, что он при таких встречах как истинно воспитанный в старых традициях человек, произносил: «Простите, пожалуйста!», а затем заходил в туалет… босой.

На второй или третий день я проснулся где-то в середине ночи. Чуть приоткрыл глаза, чтобы не проснуться окончательно, Смотрю, божий одуванчик сидит на кровати, как и подобает – голый, что-то ищет на своей кровати, потом наклонился и начал искать под кроватью. Ничего не найдя, он встал и медленно двинулся в сторону окна. Посмотрел в окно и пошел обратно, теперь в мою сторону. Прошел между кроватями и встал прямо над моей головой. Оглянулся по сторонам и стоит… в полуметре от меня, голый, с обвисшими сосками, с лениво висячим достоинством, с опущенными вдоль тела руками – ну прямо какой-то Освенцим.

Я смотрю чуть приоткрытыми глазами, думаю: «Может быть, лунатик, а вдруг убить хочет, но в руках вроде ничего нет». Затем он нагнулся и начал что-то искать на полу под моей кроватью. Наклонившись, он ушел с поля моего зрения. Тут я не выдержал.

– Чего ты там ищешь?

– Где я? – услышал я его голос.

– Ты что ищешь?

– Где я?

– Иди прямо, там твоя кровать.

Он был известный композитор. За ним стояли две оперы, энное количество оркестровых сочинений, ну и, по-видимому, интересная жизнь. Первые часы после его появления в нашей палате прошли как обычно, но вскоре композитор начал рассказывать истории из прошлого. Посыпались имена известных персон того периода: Шостакович, Прокофьев и даже Сталин, с которым он чуть ли не перекинулся несколькими фразами во время какого-то банкета. Словом, слушали с большим интересом. Говорил он, не рисуясь, не было и тени желания выпятить свою значимость. Политика, культура, репрессии и многие бытовые мелочи знаменитостей, с которыми его свела жизнь, безусловно, всех заинтересовали. По каждому поводу он высказывал свои суждения, иногда весьма оригинальные для своего возраста.

Первая беседа и наше общее внимание к нему длились довольно долго и, когда его пригласили в ординаторскую, один из больных, человек, работавший с Королевым, знавший толк в людях, высказал, наверное, общее мнение:

– Человек-энциклопедия, нескучно будет с ним у нас.

Больничные дни скучные, иногда изнурительно скучные. Маешься, не знаешь чем себя занять, дефилируешь по коридору, это скоро надоедает, читаешь, что попадется под руку. Словом, своеобразное безделье, от которого порядком устаешь. Оживление отмечается, когда из коридора начинают доноситься звуки передвигающейся тележки. Это передвижение сопровождается скрипом несмазанных колес, звоном посуды и скрежетом местами отвалившейся плитки на полу. Все на местах, а наш композитор каждый раз норовил оказаться первым у двери. Сметал с тарелки все, что клали. «Голодный какой-то, – думал я. – Одинокий, кормить некому».

Прошел день-два, разговоры перешли от прошлого на нынешние времена, и тут оказалось, что в этой порядком начитанной голове одновременно умещались прямо противоположные идеи и мысли: либерализм и диктаторство, социализм и фашизм, восхваление одних, презрение к другим и всеобщая злоба на все и вся. Даже в его изящной словесности все чаще начал звучать мат с аксессуарами. Ругательства вылетали из него, как звуки из фальшивящего инструмента. Типичная ругань интеллигента, с неподобающей ей эстетикой. Старики с возрастом перестают материться, по крайней мере, не в прежнем диапазоне. С композитором, наверное, произошло нечто обратное, мат как-то оказывался не к месту, не по делу.

Был у нас в палате дальнобойщик, русский, которого 90-е годы занесли из далекого Узбекистана в Подмосковье. Жизнь по нему пронеслась изрядно, и он, к своему удивлению, подхватил инфаркт. Он, вначале слушавший композитора чуть ли не с открытым ртом, первый из нас начал высказывать несогласие с его идеями, если они противоречили его жизненным взглядам и установкам. Композитор в споре, переходящем в перепалку, включал свой интеллект, примеры из истории, высказывания известных персон. Дальнобойщик сражался доводами разума и жизненного опыта. Тот говорил спокойно, держась на одной ноте, дальнобойщик горячился, взрывался: «Музыку, наверное, писал другую, иначе она бы не прошла через жесткие рукавицы советской цензуры», – думал я. Чуть позже мы узнали, что из соседней палаты его прогнали как раз по причине неприятия его остальными больными. Там его чуть не побили. Прошло еще дня два, разговоры стихли сами собой, композитора уже не слушали, хотя он говорил так же красноречиво. Вот пойди и пойми человека. При очередном обходе врач сказала, что в конце недели его будут выписывать.

Прошло еще два дня. Утром, как обычно, началось просыпание, день еще не совсем настал, и серое небо лишь слегка пропускало свет в нашу палату. Композитор лежал, укрывшись с головой простыней. В девять начали раздавать завтрак, обычно композитор уже поджидал у двери подхода тележки. А тут лежит себе и лежит.

– Ну-ка толкни-ка его. А то заспался, – предложил кто-то.

– Геннадий Иванович, кушанье подано, извольте встать.

Никакой реакции. Переглянулись. Сосед по койке осторожно поднял простыню. Показалась голова, глаза закрыты, но голова покоилась не на подушке, а висела на каком-то куске веревки, концом привязанной к верхней перекладине кровати, прикрытой полотенцем.

Ушел еще один старик. Бывший известный композитор, сыгравший свою последнюю роль на подмостках задрипанной больницы.

– Когда режешь, не подставляй палец под нож.

– Так мне удобно, не порежусь.