Инга Мицова - «Идите и проповедуйте!»

Воцарилась тишина. Молчали даже Ханан и Кайафа.

По залу прошелестело:

– Вот кого надо слушать! Пусть Бог пошлёт ему жизнь долгую. С его уходом исчезнет у нас благоговение перед Законом и перестанут существовать воздержание и чистота.

– Мужи израильские! – начал Гамалиил, когда Петра и Иоанна вывели. – Подумайте как следует об этих людях, прежде чем решить, что с ними делать. Ибо мы уже видели, как явился Февда, выдавая себя за мужа великого, и к нему пристало около четырёхсот человек. Но он был убит, и все, кто слушались его, рассеялись и исчезли. После него во время переписи явился Иуда Галилеянин и увлёк за собою много народу, но он погиб, и всё повторилось. И ныне, говорю вам, оставьте этих людей, ибо если это дело – человеческое, то оно само разрушится, а если от Бога, то вы не можете его разрушить. Берегитесь, чтобы вам не оказаться богопротивниками!

Большая половина зала оказалась на стороне Гамалиила, и это выразил Иоханан бен Заккай:

– Думаю, что Гамалиил прав, – наказать и отпустить!

– Наказать и отпустить! – грохнула большая половина зала.

– Верните этих ам-хаарецев, – сказал Кайафа, избегая, так же как и Иисуса, называть их по имени. – Мы снова запрещаем вам говорить об имени Того Человека, – веско произнёс Кайафа. – За нарушение нашего предписания вы должны понести кару. Вас подвергнут бичеванию и тогда отпустят.

– Вас не побьют камнями. Милостивые и мудрые Ханан и Кайафа решили отпустить вас, – сказал Гамалиил. – Вас накажут плетьми и отпустят. Дело исчерпано – вы понесёте кару и после неё будете прощены.

Показалось ли Никодиму, что в слова «милостивые и мудрые» Гамалиил вложил еле заметную иронию и даже, возможно, презрение?

Вечером Ханан призвал казначея Марфеканта из Синедриона, того самого, из рук которого Иуда получил своё вознаграждение. После рассказа о том, как Иуда швырнул деньги, полученные за предательство, Ханан ни разу не общался с Марфекантом. Сейчас Первосвященник ждал казначея в маленькой полутёмной комнате, выходящей во двор и отгороженной от других помещений глухим коридором и двойной тяжёлой дверью. Здесь Ханан вёл свои самые важные переговоры.

Марфекант беспокоился, он мог ожидать всего. Ему казалось вполне естественным, что Первосвященник выместит свой гнев за поступок Иуды на нём. Он давно жил и знал жизнь. На кого-то должен излиться гнев, и, видимо, именно на него, Марфеканта. Но сейчас он недоумевал, зачем понадобился Первосвященнику в столь поздний час, и ещё более насторожился, когда его провели в тайную комнату Ханана.

«Всё дело в том, – думал Марфекант, – что я не внушаю ему уважения. Вот если бы у меня был рост как у его сына или даже у Кайафы, если бы я был привлекательней лицом…»

Маленького роста, чуть подслеповатый, в дорогом одеянии, белоснежным кефье прикрывая теффелины – нечего лишний раз напоминать саддукею Ханану о том, что он, Марфекант, – фарисей, – казначей предстал перед Хананом. Оглаживал бороду, часто проводя по лицу рукой, будто пытаясь придать большую благообразность своему виду.

Ханан сидел в углу, в руках держал грелку, ноги тоже покоились на грелке, и казначей подумал, что всегда, когда Ханан нервничает, он прибегает к грелке, будто она может согреть ему не ноги и руки, а душу.

Неприметно разглядывая Первосвященника, Марфекант вдруг понял и ужаснулся: а ведь Ханан не верит Всевышнему, не надеется на Него.

«Да, Ханан ни во что не верит, и только одно у него на уме – удержать власть», – думал Марфекант, подобострастно приближаясь к Первосвященнику и широко раскрывая подслеповатые глаза, отчего лицо приняло глуповатое выражение.

Ханан тоже вглядывался в своего казначея, будто видел впервые.

– Ты был при гробе Того Человека. Ты должен был оплачивать стражу, которую мы выставили, чтобы эти разбойники не выкрали тело… – Он не назвал Иисуса ни по имени, ни Учителем. Казалось, что он не в состоянии произнести ни одно из этих имён.

Марфекант мог ожидать всего, даже отстранения от службы, но не этого вопроса.

Из-под полуприкрытых век казначей внимательно взглянул в лицо Первосвященника.

– Да, стража получает всякий раз после несения караула, – осторожно произнёс Марфекант.

– Ты ушёл сразу? – Глаза Ханана впились в лицо казначея, и тот напрягся, стараясь унять дрожь, заставляя себя не опустить глаз под этим страшным взглядом.

– Да, – сказал Марфекант, удивляясь тому, что голос звучит спокойно.

– Ты видел, кто отвалил камень? Ты видел, что там произошло?

– Я выплатил деньги и ушёл. Стража оставалась там до конца.

– Кто-нибудь ещё там был кроме стражи? – Ханан почувствовал, как кровь прилила к лицу, он отбросил грелку и подумал, что надо держать себя в руках. Ведь он всё уже давно знает, к чему эти лишние вопросы и беспокойство?

И всё же он повторил вопрос:

– Кроме стражи и тебя там кто-нибудь ещё был?

– Центурион, начальник стражи, и Гермидий, он сопровождал одного из помощников прокуратора. – Ханан молчал, он, казалось, ожидал продолжения, но вопроса не задавал.

В мрачной комнате повисло молчание.

Марфекант не выдержал затянувшейся паузы и скороговоркой, проклиная себя за эту поспешность и невоздержанность, презирая за страх и желание выслужиться перед сидящим в кресле стариком, сказал:

– Говорят, Гермидий уговаривал жену прокуратора не удерживать мужа от вынесения смертного приговора Иисусу… Тому Человеку, – поправился Марфекант, – до самого распятия он считал Того Человека обманщиком…

– Ну и что? – прошипел Ханан и сам почувствовал, как оскалился.

– Поэтому Гермидий отправился к гробу, чтобы убедиться, что Он не воскреснет.

– Что ты плетёшь? – вдруг взвился Ханан. – Ты что хочешь сказать – что Тот Человек действительно воскрес? Ты в своём уме? Кто может воскреснуть? Я вообще не верю, как ты знаешь, в воскресение мёртвых, и уж тем более в воскресение этого Обманщика!

– Ступай! – приказал Ханан и встал с кресла.

«Если не веришь, то зачем же так нервничаешь, – подумал Марфекант, – и зачем среди ночи посылаешь за мной?»

Но вслух он пожелал спокойной ночи Первосвященнику и медленно стал отступать к двери. Он вздохнул свободно лишь тогда, когда, пройдя мрачным глухим коридором, вышел на террасу, опоясывающую дом со стороны двора, спустился по лестнице, пересёк большой двор и оказался на улице. И, уже пройдя полпути к дому, он посмел оглянуться и убедить себя, что никто его не преследует.

«Этот дурак ещё немного и ляпнул бы, что Воскресение совершилось, – думал Ханан, бегая по комнате. – Было ли оно? Мне нет до этого дела. Я ничего не нарушаю! Я – саддукей и не верю в Воскресение, и, что бы там ни говорили Марфекант и Гермидий, мне нет до этого дела. Я должен закрыть на это глаза. Я ответственен за народ и не могу допустить смуты… не могу допустить, чтобы верховную власть Иудеи народ побил камнями за то, что распяли не только Невинного, но и…»