Владимир Владыкин - В каждом доме война

Немецкий майор, плотный, коренастый, но стройный, с энергичным, самодовольным холёным лицом, выдернул из рук мужика бумаги, подававшего их с явным нежеланием, выразив на смуглом загорелом с лета лице крайнее огорчение и робость, что всегда случается с людьми, когда вынуждены поступать вопреки своей воле.

– Гуд! Очъень карошо! – воскликнул офицер, глядя на Макара искрящимся уверенным взглядом. – Ти Костилёв? Гуд! Ти старост – не пойдёшь, ми назначай старост по добровольности. А ти, Костылёф, управляй общиной колхоз, арбайтен, ми не будем распускать вашь кольхозь, а служить Германий с твоим народом позволяем. Наш порядок – дисциплин. Свободу от большевик принёс германский зольдат…

Затем майор подал Макару белый лист бумаги с обращением к народу германского командования на русском языке. Костылёв нехотя взял, бегло скользнул глазами по жирному шрифту с изображением выше заголовка орла и свастики, и на него дохнуло чужеродным гербом, который таил в себе нечто зловещее, угрожающее, насаждающее, одним своим видом бесправие, подневольность, замешанные на страхе.

– Ти, наш требований прочитай всем колхозник, гуд?

Макар слегка кивнул, стараясь не глядеть на офицера, но его лицо приняло холодный и непринуждённый вид, что ему далось, прямо скажем, с чрезвычайным трудом. Он понимал, что прислуживать врагам подло, нечего тут кривить душой ни перед собой, ни перед людьми. Однако председатель знал, что этого не избежать и даже не представлял, что ему делать дальше, отчего несколько потерянно и вопросительно взглянул на офицера.

– Иди к своим граждан с этим документ, я приду скорё! – возвестил офицер.

И Костылёв поплёлся к клубу, где намечался сход и где уже собирался народ. Он увидел своих: жену Феню, сына Назара, дочь Шуру, почувствовав как никогда свою ответственность за их дальнейшую судьбу. Собственно, то же самое он испытывал и в отношении других людей. Он видел, что все они стояли как-то порознь, будто не видят друг друга, стояли своими семьями. Макар подошёл, поздоровался со всеми, и люди, как по команде, стали подтягиваться к нему, глядя выжидающе, настороженно, боясь спрашивать то, с какой вестью он пришёл от немцев. Чуть поодаль лениво, со скучающим видом, стояли немецкие солдаты и курили, переговаривались и смеялись, живо оглядывая девок, что-то им показывали.

Люди собрались почти все: и девки, и ребята, и женщины, и старухи, старики. Хотя последних было не столь много: дед Климов, дед Осташкин и ещё несколько. Кто-то остался сидеть дома с маленькими внуками. Екатерина видела, что бабы пришли и с меньшими детьми, а её остались дома, но такая она была не одна.

– Я не знаю, что они замышляют, – скрипучим голосом сказал Макар Пантелеевич, – кажется, наш колхоз останется, будем так же работать, как и работали. Думаю, в этом наше спасение, ведь без вас колхоз не может существовать. Трудитесь с верой, что для себя, и выходите все, а сейчас их комендант что-то скажет вам. – Макар неловко замолчал. Люди вздыхали, переминались с ноги на ногу. Ребята подходили к девкам, заговаривали о том о сём, улыбались, смеялись, отпуская какие-то шутки, остроты. Ксения пересматривалась с Гордеем; Маша смотрела на Алёшу, Анфиса переводила взгляд с одной кучки людей на другую. Дрон помахал ей рукой, сейчас Нина его почему-то не интересовала, и отношения с которой равнялись нулю. И он думал, что пора заняться Анфисой, чем он хуже Гриши, хотя Танька Рябинина явно неровно дышала на него, бывало, часто к нему подкатывалась. Шура Костылёва при его взгляде важно отворачивалась, и он её ненавидел. А Надька Крынкина смотрела на ребят так, будто раньше их никогда не видела. Она была пухлощёкая, с озорным блеском в глазах, прижимала бережно к своему подолу двух своих сестрёнок.

Андрей Перцев важно, степенно, как старик, прохаживался подле неё, словно оберегал девушку от посторонних взглядов. Но, к сожалению, девушка его почти не замечала. Однако Надька уловила взгляд Дрона, уставившегося на неё своими колючими глазами, и она тоже воззрилась на него, пытаясь понять, что ему надо от неё? С Дроном, если вдруг случалось с ним где-либо встречаться, она не разговаривала. Хотя находила парня по-своему интересным. Зато Дрон мог легко затронуть её, но с одними и теми же подковырками по поду того, что мать была баптисткой, приучившей её к своей вере. Но ещё учась в школе Надька уяснила, что религия мешает людям свободно жить, что она давно стала пережитком прошлого. Словом, в понимании девчонки религия была не в моде, её объявили вне закона, а главное, эта вера считает любовь дьявольским наваждением.

Надька видела, что и мать, оторванная ещё на родине от своих сестёр по религиозной секте, работая здесь, на птичнике, вращаясь среди менее набожных женщин, сама уже утрачивала своё божечтимое рвение. Она уже не с тем послушанием, как бывало раньше, ежевечерне становилась на молитву, беря с собой в горницу дочерей. Единственно с соседями почти не зналась, живя практически отшельницей, и в посёлке их семья была малозаметна. И только старшая дочь отошла от её веры. Но и с молодёжью ещё не сошлась, никак не преодолев в себе косное мышление. За последнее лето девушка вытянулась, похорошела и обещала быть статной, красивой. Но уже сейчас всё у неё оформилось: и грудь, и фигура, чего, кажется, она в полной мере ещё не осознала. Вот и соседского парня она серьёзно не принимала, думая, что Андрей с ней только шутил. Хотя у самой уже появлялись мысли о своём парне, представление о котором у неё вряд ли ещё сложилось. Андрей был несколько неуклюж оттого, что не по возрасту располнел, но вполне располагал к себе приятной, покладистой наружностью. Подбородок у него как-то окладисто заворачивался, чем невольно даже смешил.

Дрон всё продолжал сцеживать на неё свой нагловато-острый взгляд, лукаво кривил губы, выдувал в её сторону струю дыма от папиросы. Это увидела Маша Дмитрукова и вдруг, немотивированно для окружающих, засмеялась. Прасковья вскинула на дочь недоумённый, полный испуга, взгляд.

– Да ты чи сказилась, што ли? – придушенно прикрикнула мать, замахнувшись на Машку, которая отстранилась от матери, нисколько не теряя весёлости.

Надька перевела взгляд на Машку, думая, что та хотела обратить внимание Дрона на себя. И это ей почти удалось, так как не только он глянул в её направлении, но и другие люди: особенно парни и бабы, находя при этом её выходку нелепой и непонятной.

Сёстры Дрона стали раскачивать брата, точно пытаясь таким образом образумить его, хотя сами вместе с ним смеялись. А все трое они вызывали негодование у своей матери. Марья по очереди хлопала их по спинам. И толпа людей, скованная страхом неизвестности, враз оживилась: лица людей осветились радостными, удивлёнными, ехидными улыбками, а некоторые старики потешно хватались за животы руками и смеялись, словно на цирковом представлении.