Иван Плахов - Поездка в ни-куда

Гроссман просыпается от сильнейшего спазма живота. С трудом сдерживаясь, он соскакивает с верхней полки, запирается в туалете, где сразу же и облегчается, исторгнув из себя в унитаз обильную порцию жидкого кала: он вытекает свободно и стремительно, словно селевый поток, устремляется вниз, все снося на пути.

Гроссман, убедившись, что теперь он божественно пуст, как порожняя стеклотара, спускает воду в унитазе и принимается тщательно подтираться; снова спускает воду, моет руки и, глядя на себя в зеркале, с ужасом вспоминает сон.

«Надо же было такому присниться, – думает он, разглядывая свое мятое лицо с опухшими глазами, – чертов демиург, напугал до усрачки. Как такое вообще может привидеться: некто, выдумавший меня, которого на самом деле придумал я, – да еще и во сне. Нет, решительно, алкоголь – вещь опасная для мозгов, особенно если его постоянно употреблять».

Он тщательно бреет двухдневную щетину, умывается, чистит зубы. Затем принимает душ, долго стоит под горячими струями воды, пытаясь окончательно проснуться и привести свой разум в порядок. Вчерашний день он совершенно не помнит. Заканчивает мыться, насухо вытирается и выходит обратно в каюту.

Огородов спит, а Скороходов проснулся и лежит в кровати с открытыми глазами. Наблюдает, как одевается Гроссман.

– Как водичка, Иван Степанович?

– Да ничего, – мрачно бурчит тот, недовольный, что день начинается с вопросов, – не хотите проверить сами?

– Охотно последую вашему примеру, —самодовольно ухмыляется Скороходов. – Помните, как мы вчера колобродили?

– Ничего не помню, – мрачно констатирует Гроссман, надевая штаны, – как ножом отрезало. Полная пустота. Зеро. А что вчера было?

– Как что, мы же все ходили на стриптиз.

– И как, нам понравилось?

– Лично вы были в полном восторге.

– Ничего не помню. Ничего. А что, наши дамы нам разрешили? И они там были? А как же ваша дочь?

– За кого вы меня принимаете? Евгения осталась с Маргаритой и Светланой. Они обе отказались посещать это мероприятие.

– А кто был инициатором всего этого?

– Догадайтесь с трех раз.

– Ничего не помню. Наш профессор, что ли?

– Ну конечно же, вы, Иван Степанович.

– Не может быть! Я вам, Валерий Евгеньевич, открою одну тайну.

– Какую же? Охотно выслушаю.

– Меня вчера здесь, на корабле, вообще не было.

– Да ну, и где же вы были?

– Там, – тут Гроссман сделал суровое лицо и показал глазами наверх, – у самого. Понимаете?

– Нет.

– Ну, у самого Господа Бога.

– Ага, тогда кто же тогда двадцать евро засунул стриптизерше в трусы? Ваш двойник? Вы эту версию для Светланы оставьте, она вам охотно поверит. Я надеюсь.

– Мы с вами живем в мире, который очень плохо сочинен: в нем очень много нестыковок. Согласитесь, ведь вполне возможно, что все, что с нами происходит сейчас, вот здесь, всего лишь измышления некого стороннего ума, который выстраивает прихотливую причинно-следственную связь между нами, своими персонажами, только лишь для того, чтобы рассказать посредством наших жизней какую-то свою историю. Ведь если бы не было Бога и его промысла, не было бы никакого смысла в нашем существовании, не правда ли?

– С научной точки зрения ваша теория не выдерживает никакой критики, милейший Иван Степанович. Верьте мне, уж я-то знаю. Жизнь не имеет никакого смысла помимо того, который мы сами в нее вкладываем. Еще Декарт наглядно доказал, что лишь человеческий разум критически оценивает опытные данные и выводит из них скрытые в природе истинные законы, формируемые на математическом языке. Любые причинно-следственные связи формируются как дерево возможностей и вероятностей, линия ветвей которого приводит к однозначно предсказуемому результату. При выборе мы всегда руководствуемся собственными интересами. Разве не так?

– А как же чувства?

– Интуиция – это продолжение нашего эго, только в несколько иной форме. Верьте мне, я знаю.

– Хотел бы я знать, чем я руководствовался, когда, по вашим словам, сувал в трусы стриптизерше двадцать евро.

– Чужая душа – потемки, а уж ваша-то вообще темный лес. Почти сумрачный.

– На Данте намекаете? Может, моя душа – и ад, но узники, в ней заключенные, не мучаются, а мучают меня. Слушайте, у нас там ничего не осталось выпить?

– Только для вас, остался только ликер. Будете?

– Давайте; лучше что-то, чем ничего.

Скороходов медленно, по-змеиному выползает из постели, за изголовьем кровати, на полке, среди скопления порожних бутылок ищет нужную, наливает из нее в пластиковый стаканчик, что они использовали еще в поезде, и протягивает Гроссману.

– Только чуть-чуть, не налегайте, как вчера, – предупреждает он.

Гроссман молча выпивает и отдает стаканчик Скороходову. Смотрит на часы.

– Уже семь. Как думаете, можно идти завтракать?

– Да, но давайте дождемся меня и вашего друга, так сладко спящего сейчас. Нам надо себя привести в порядок.

– Тогда поторопитесь, а то мне очень хочется есть. Чертовски.

– Будите вашего друга, пока я приму душ, – отвечает Скороходов и скрывается в туалете.

Гроссман нависает над Огородовым. Тот сладко храпит с широко открытым ртом, под глазами синяки. Гроссман трогает его осторожно за плечо и шепчет на ухо:

– Вставай, Кирилл, кончай спать.

Тот не реагирует, сладко причмокивая, будто что-то вкусное сосет. Гроссман трясет его за плечо и в полный голос требует:

– Вставай, говорю, завтрак проспишь!

– Отстань, я не хочу есть, – переворачивается набок и продолжает сладко сопеть.

«Завидую ему, – присев рядом, думает Гроссман, с трудом сдерживая похмельное раздражение, – какие же хорошие нервы. Мои ни к черту, без бутылки не засну, да и сон – полная дрянь, все время какая-то чертовщина снится, как сегодня. Может, бросить пить? Тогда как работать, о чем писать?»

Появляется заметно посвежевший Скороходов, журчит, обсуждая вчерашний стриптиз. Рассказывает с подробностями, как он был на стриптизе в Лондоне и Роттердаме и чем они между собой отличались. Затем идет будить женскую половину. Возвращается с сообщением, что они уже проснулись и приводят себя в порядок. Огородов продолжает спать, Гроссман скучает, Скороходов говорит, Огородов спит.

Раздается стук в дверь: это дочь Скороходова зовет его завтракать. Скороходов уходит, оставив Гроссмана и Огородова одних.

Снова стук в дверь: это Светлана за Гроссманом. Они целуются и, обнявшись, идут на верхнюю палубу, где их ждет в ресторане накрытый шведский стол.

«Интересно, спросить ее про вчерашний стриптиз или лучше сделать вид, что ничего не было?» – мучает себя вопросами Гроссман, стараясь по лицу девушки определить, обиделась она на него или нет. Лицо Светланы ничего не выражает, кроме собачьей преданности содержанки. Они регистрируются на входе в ресторан, предъявив купоны, проходят в зал, ищут свободный столик у окна. По очереди отходят за едой, сторожа занятые места. Едят, лениво обмениваясь комментариями о качестве пищи. За окном непроглядная чернота: сложно поверить, что они куда-то плывут, непрерывно двигаясь в пространстве. Вокруг шныряют редкие соотечественники, которых легко определить по широким азиатским скулам и помятому виду. Паскудное выражение глаз и кривые оскалы жадных ртов выдают их советское происхождение, не истребленное двадцатилетием разгула бандитизма в бывшем СССР. Ничего, кроме ненависти и брезгливости, Гроссман к соотечественникам не испытывает.