Елена Потехина - Волжские побывальщины

Много но свете народу всякого живет. И смешливы, и сурьёзны. И таки, что ни-ни, ни подступись. Особливо среди начальников. Но про это опосля обскажу.

А хочу я вам обсказать об одной бабе нашей деревенской. И вроде обычна баба, неприметна. Но пренепременно с ею всяки истории происходют. И не просто там мелочь кака-то, а ну я вам покажу.

И вот эта сама баба, а звать то ее Дарья, ни при каких обстояниях присутствия духу не терят. А ешо и к магазину придет, где бабы автолавку ждут, и ну про себя всяку побывалщину сказывать. Ну, бабы зубы скалют, Дарью поднаривают.

Хотел один раз наш председатель Дарью-то приструнить, охолонуть значит:

– Что енто ты, Дарья, всяку околесицу несешь? И на ся и под ся. Срамота да и токмо! И баб в сенокосну пору от работы отрывашь?

Так она ево так охолонула, что он опосля ее за версту обходить зачал.

И говорит ему тодысь Дарья-то:

– Ты, Пётр Фомич, свою сурьезность-то оставь. От сурьезности всяки хвори быват, особливо запоры. Вот ты щас на меня с сурьезным-то видом взирашь, брови-то насупил. А промежду бровей у тебя вокурат жилка вздуласа. И видится мне, Петр Фомич, как такой унылой и сурьезной, вместо того, чтобы со своей Нюркой чай у самовара с блинами пить, сидишь ты в причинном месте, и жилка у тебя промеж бровей от натуги вздулася. Ох и вздулася! А все от чего? От излишней твоей сурьезности.

Ну, бабы в покат. Нюрка Рогушинска чуть не ноги задират. А Петр Фомич от такого конфузу помидорой залилса. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Дарье кулаком грозит, а сказать ниче не можот, токмо рот откроет, опять закроет… Откроет, закроет… Так молча и ушел.

Но, сказывал дед Культя, что грозилса он Дарью-то без дров в зиму оставить.

Но Дарья она Дарья и есть. И долго на е никто в деревне не серчат. Да и за что серчать-то. Собака лат, ветер несет.

А хозяйка она завидна. И дом у ей справной, добротной, высокой. Да и сама она баба приветлива, последню рубаху скинет – отдаст. А каку наливку делат! А пироги с малиной! Не мудрено, что одиноки бабы, как скотину управют, – к Дарье на самовар. А коли кто из заезжих сгодится, так на постой непременно к Дарье. Вот тодысь – само оно. Може и Дарье-то одиноко, целой день, окромя скотины, не с кем словом перекинуться. А тут стока народу. И пойдет у самовару-то само веселье. И про что токмо Дарья-то нам не сказывала. А мы-то слушам, рты раззяв. Поди в городах-то ентова отродясь не слыховали. Да и Дарья, ну чисто Райкин, все так изображат, что ни оден актер в самых высоких званиях не покажот. И хошь много годов с тех пор утекло, много чево запамятилоса. Но которы побывальщины Дарьины я до сих пор помню. И как она енто все изображала ровно перед собою вижу. И по памяти рассказы енти вам топерь поведаю.

Одно лето не заладилося. И льет, и льет, и хмурит, и хмурит. И в голбце вода, и на огородах мокрень, и на гувенниках трава полегла. Ни тебе по грибы, ни по ягоды. Тоска смертна. И взяла меня эта тоска за живо. Ни есть, ни пить. Пришла ко мне Нюрка Рогушинска за солью. А я ей сказываю:

– Веё, Нюра, видно пора мне домой сбираться.

А она, этак невпопад, отвечат мне:

– Чой-то? Куды эйто ты удумала? Аль к Зойке своей непутной? Ишь, изменщица.

– Да не к Зойке я. Куды я им. Они и без меня кажной день грызуться. Помирать я собралася, Нюрушка. Тоска меня взяла. Чую, смертушка под окнами ходит.

Тут под окном Клавка Полувертова мелькнула. Мне от печи Клавкину голову в черном платке видать. А Нюрка Рогушинска с девок пужлива. Ее братья в детстве вывернутым тулупом напужали. Так она обмерла вся и на табурет осела, сама ровно смерть.

Ну, Клавка шумлива, да и в сенцах темно. Загремела ведрами (коромысел зацепила). Так Нюрка стала креститься, да пришептывать.

А тут Клавдя во всей красе, наше вам с кисточкой:

– Даша, не бут ли у тя соли в заем?

– И шо вас седни прорвало? Несолены… Человек, можно сказать, последни часы на свет Божий взират. А они тут со своею солью.

Ну, Клавка с Нюркою всколыхнулиса. Давай вокруг меня кружить, отговаривать это значит, чтобы не помирала я пока. Но я на энти их уговоры ни-ни, не пошла.

И стала я им наказы давать, во что меня обрядить, где положить, да ково на вынос позвать. Тут Нюрка Рогушинска мне и присоветовала на лавку со свечкой прилечь, вроде как примериться. Как оно, если я уже померла, а они по мне сокрушаютса. Ну, лежу этак я, справно лежу. Клавка причитат, как положено:

– Ой, девонька наша, кровиночка! На ково нас оставила! С кем мы чайот у самовару пить будем? С кем по чернику-то пойдем? Кто самоварот нам раздуёт? Кто наливкой-то нас угостит?

А самовар-то у Дашки хорош. Самовар я себе заберу.

Ой, пошто нас покинула, подруженька ты наша ненагдядная! Безо времени-и-и!

А ты, Нюрка, подзор Дашкин себе забирай. Он ей никчему топеря. А Зойка ее непутна все одно все спустит.

Ой, ой, пошто нас отстаила, осиротинила-а-а?

А половики домотканы мы Культе снесем. Он нам за то печку в бане переложит. Культя давно на мои половики зарится. Ну, у Дашки хошь они и не таки справны, как у меня, а Культе сгодятся.

Вот тут-то меня и приподняло:

– Чем это мои половики хужее твоих? И по какой такой причине вы тут мое добро, за столь годов нажитое, шуруете. Не видать вам мово подзору и мово самовару. Передумала я помирать-то. Вам назло. А от тебя, Клавдея, не ждала я такой обиды. Ишь, половики у меня не таки, как у нее!

Так и не стала я помирать в то лето. Да и распогодилось поутру. И грибы пошли. Белых в то лето хошь косой коси было. Когда уж тут помирать-то.

Одну зиму повадился ко мне курей воровать чей-то пес. Уж я и клетушку запирала, и ворота санями припирала. Все едино – обманет, окаянной, и куренка уташит. Сижу свечера, жду. Как заслышу на дворе шум – я с лампой туды. Но токмо хвост и мелькнет. Я все на соседского Полкана грешила. Но Тарас Манькин мне одно толдычет, что ихней пес на цепи всю неделю. Ну, я думаю не я буду, если вора не изловлю. И вешь уследила! И хошь на дворе потемки были, изловчилася я и ухватила эту псину за хвост, крепко ухватила. А он, этакий здороветня (отъелся на моих курях), через весь двор меня протащил и – под ворота. И я, со всего-то размаху, в воротину, лбом – «хрясь»… Аж в глазах померкло. Тут я хвост-то из рук и выпустила.

Утром головушка моя распухла, ломота. На лбу шишка огромная, а под глазами круги синие. А ить скотину-то поить надо. Взяла я коромысел и – по воду. А Манькин Тарас у свово дому снег кидат.