Ринат Валиуллин - Пятое время года. Избранное

– Мясо на двоих, – погасил конфорку.

Через несколько минут, милая и вечерняя, вошла Фортуна. Она сразу засунула нос под крышку и закрыла глаза от радости: «Какое счастье, что я не вегетарианка».

Я достал из холодильника бутылку красного и откупорил.

– А что за праздник сегодня? – приготовила бокалы жена.

– День мяса, – разлил я красную жидкость по формам.

– Заело тебя на этом мясе? Давай что-нибудь поинтереснее.

– День независимости мяса.

– Сегодня, кстати, день рождения одного известного поэта. Знаешь, о ком я? – подняла руку со стеклом Фортуна.

– Догадываюсь. Давай без мёртвых как-нибудь, а то мне кажется, что нас уже здесь трое, – коснулись берега наших бокалов.

– Раньше ты любил его стихи, даже цитировал мне.

– Какой бы крепкой ни была любовь, на троих не сообразить, – наполнил я свой рот вином.

– Я, ты и жареная корова, – предложила альтернативу жена и тоже сделала глоток. – Куда сегодня наши гости ходили? – поставила на стол она свой бокал.

– В Кунсткамере были, сказали, что хотят пораньше лечь спать, – вытянул я ноги под стол и откинулся спиной на кухонный уголок, не выпуская из рук вино.

– Как они тебе показались? – обняла меня Фортуна. – Что-то они холодно стали со мной общаться. Ей-богу, как полуфабрикаты.

– Гости как гости, уже надоели. Может, это из-за того, что я им сказал, что ты спишь с соседом, – утонул я в шелках её волос.

– Вот идиот. Зачем? Не мог соврать что-нибудь? – положила руку мне на живот жена и улыбнулась.

– Хочу, чтобы быстрее уехали, – разглаживал я её волосы. Как-то нехорошо они влияют на наш сексуальный климат, – вспомнил я купола Беллы.

– Значит это у нас акклиматизация, а не у них, – грела своей щекой мою грудь Фортуна.

– Ты знаешь, что Белла мышами занимается? – чувствовал я её горячее дыхание.

– Да, у неё даже с собой есть несколько, – подняла она голову и посмотрела на меня как на кота, который должен их поймать.

– Том, – перевел я радостно стрелки, – тебе Джеррей из Москвы привезли.

Комок шерсти вздрогнул в глубине кресла и подал звук.

– Не рычи, дичь в соседней комнате, и на ней ставят опыты, – вздохнула Фортуна.

– Думаю, ему не понравится. Он же никогда не имел дела с живыми мышами, – погасил я настольную лампу и обнял жену сзади.

За стеной была слышна возня от любовных прелюдий. Трудно спать, когда за стеной кто-то занимается любовью. Это тоже надо уметь переспать.

– Мыши? – поцеловал я жену. – Постучать им?

– Не надо, ещё подумают, что мы завидуем. У тебя есть чем ответить? – повернулась ко мне спина.

– Обижаешь, – положил я её руку себе на член, и он медленно начал твердеть.

– Ого! – воскликнула она.

– Если вы встретили в своей постели мужчину, не пугайтесь, возможно, эта встреча не случайна.

Я вышел на балкон. Было довольно прохладно, захотелось даже что-нибудь накинуть, например, чьи-нибудь объятия. Но они остались где-то в спальне. Возвращаться не хотелось, к тому же придётся будить.

Холодно. Жизнь – как насилие над самим собой, к нему привыкаешь. Кому-то кажется, что оно даже способно приносить удовольствие, но мы не удовлетворены на все сто, даже на семьдесят, и не будем, иначе не были бы людьми. Какой-то мелочи не хватает, огромной мелочи, величиной с серебряную монету в ночном небе. Я бросаю в лицо луне окурок, не попадаю, он остаётся мерцать в пепелище угасающих точек. Посмотрел на часы: поздно. Поздно смотреть на звёзды. Взгляд перебирается на огни менее претенциозные, бытовые. Кто-то ещё не спит в домах напротив – луноходы. Гулкие одинокие тени асфальта: кого-то ещё по улицам носит – недоноски, по самому дну колодца вымершего двора – подонки. И я слоняюсь одним из них, из угла в угол – слон-уголовник. Таких не берут в зоопарк, буду гнить в одиночной камере космоса.

Закурил ещё одну и увидел напротив, в соседнем доме, ещё одного лунохода. Он тоже курил. Мне показалось, что он видит меня. Это мне не понравилось, я выбросил окурок вниз и зашёл обратно в тепло. Взял кулинарную книгу и открыл, выпал торт Захер. Я записал:

Судьба Прохора была среднестатистична и пятидневна: жена, телевизор, работа. Жизнь. Задолбала. Долбала и жена своей любовью. Она вместе с жизнью стала уже чем-то единым, опостылевшим, родным и необходимым.

Юным Прохора трудно было назвать, ночи его стали беспокойнее и длиннее, гораздо длиннее тех, что в молодости, когда достаточно было закрыть глаза, чтобы скоро увидеть утро. Лицо обветрилось временем и помрачнело от вредных привычек, позвоночник просел, желудок растянулся и выкатился. По ночам не спалось, он выходил на балкон и много курил, кидая окурки в пепельницу неба, где они замирали, тлея мерцающими огоньками. Никого, только он и полное бледности, испитое, с синяками лицо луны. В сумерках души напрашивался лай. Прохор не любил тишину, потому что она особенно явно давала ему ощутить, как что-то упрямо возилось в хворосте его рёбер и пыталось выбраться наружу. Сердце шалило. Его стало много, и оно требовало расширения жилища. Он же, будучи человеком неорганизованным, но тщеславным, не знал, как его успокоить, пил. «За хер я ел этот торт после всего, теперь весь в сомнениях: себе оставить или наружу. За хер вообще мне такая жизнь», – думал он, не представляя, как бы её, жизнь, сделать более осознанной и творческой. Выйдешь на балкон ночью, закуришь, посмотришь на небо. Оно чистое и звёздное, только луна затылком. Она равнодушна к вредным привычкам, вот если бы вместо луны было влагалище, одинокое и недосягаемое, как звезда, меньше было бы ревности, скандалов, измен, самоубийств, вышел бы перед сном, вздрочнул и спать.

– Вчера смотрел бокс, – закурил я сигарету и бросил пачку на стол.

– Ну и что? Ты же знаешь, что я не люблю бокс, но ещё больше, когда ты куришь на кухне, – достала она себе из той же пачки.

– Бой был забавный, то прыгали, то обнимались, то один сверху, то другой. Я подумал, что это очень похоже на нашу жизнь, если её сжать до пятнадцати минут этого боя, – дал я ей прикурить.

– Ну, мы, по крайней мере, не деремся, так, легкие пинки в область души, – выпустила Фортуна ненастье дыма.

– Боремся со своим одиночеством.

– Некоторые борются с одиночеством размножением.

– Если ты про боксёров, то я не досмотрел, чем кончилось, иначе бы мясо сгорело, – улыбнулся я, доставая тарелки.

– Нет ничего сексуальнее запаха жареного мяса.

– Есть… Ты, – попытался я положить на тарелку котлету, но она выскользнула на плиту.

– Чёрт, они нас не любят, – удалось мне её уложить со второй попытки.

– Кто?

– Котлеты.

– За что им любить нас, когда мы друг друга так сильно. К тому же мы их скоро съедим, а потом из зубов выковыривать будем остатки чьей-то заблудшей души.