Татьяна Демьянова - Дартс

Кабан рядом. Через три ствола просматривается мохнатый хвост. Зверь разгребает копытом черную землю, что-то вынюхивает. Хочется подбежать к нему, обнять толстую шею и позволить себя разорвать. Где-то высоко кричит птица, уверен, то Нулла, ведь по моей коже кружат зимние мурашки. Искривление времени в эвклидовом пространстве: его не измерить секундами, шкала теперь – направление. Нулла кричит еще раз. Кабан идет вперед.

Лес восстанавливается: деревья обретают неподвижность, земля – неровности и почву. Золотые листья ловят алеющие лучи. «У древних переход в иной мир мыслился либо как разрыв, как провал, как ниспадение, либо как восхищение. В сущности, все мистерийные обряды имели целью уничтожить смерть как разрыв» [11] П. Флоренский. . Я возрастаю. Возрастаю.

– Идиот! – меня настигает Герман. – Идиот!

В гневе мой спутник походит на вепря. Огненное солнце. Красные глаза. Вокруг – ни души, теперь наверняка птицы и насекомые разбежались, и мне бы последовать за ними. От его крика у меня тахикардия, любуюсь на грязь, забившуюся под ногти.

– Это, по-твоему, что, кошечка? Боже мой, такого идиота я еще ни разу в жизни не встречал!

Взгляд вепря для меня так же притягателен, как пение Сирен для Одиссея. Если я скажу, что знал об опасности, что он подумает?

– Если бы выстрелы не спугнули его, он бы тебя…

– В мифологии древних людей, – скороговоркой перебиваю его, – были особые дети, которых нельзя было ни класть на землю, ни брать на руки. Таких детей спускали на воду.

– Что?!

– На воду.

– Мать твою, Дима, какая вода? – он делает паузу и опускается рядом, устраивая руку мне на спину.

– Я к тому, что у меня плохие отношения с воздушно-ветряной средой.

И к тому, что существуют истории о порченых детях, которых отправляли на смерть.

– Как в сказке «О царе Салтане»…

Нет, Александр Сергеевич пел о другом.

– Царевича вместе с матерью засмолили в бочку и спустили на воду, так? И они оказалась на острове Буян.

– С царевной Лебедь, белочкой и тридцатью тремя богатырями.

– Ты собираешься открыть новое царство, Дима?

Сукин сын, я совсем о другом. Куда он клонит? Игнорирую провокационный вопрос и целую его в ямочку, касаясь носом влажных губ.

– Дима, кто ты, чего ты хочешь? – обращается он ко мне спустя вечность, проведенную в смятении.

– После смерти, – тараторю я, – первый мир, в который попадает душа, это Чигай. Он ближе всего к состоянию просветления. Чем дальше от него, тем сложнее отказаться от земного притяжения и возвратиться в счастливую пустоту. Чем порочнее ты жил, тем больше чертей и демонов набросятся на тебя, чтобы разорвать на части. Если ты не старался поверить в спасение, то велика вероятность того, что оно не придет. Чем меньше осознанных воспоминаний о жизни, тем быстрее и тщательнее тебя переварит безразличный орел.

– Угадывается Тибетская книга мертвых, христианские откровения… Что за орел?

– Кастанеда.

– Ага. Еще ты не хочешь, чтобы твое сознание прервалось по желанию всемогущего Кришны? Или чтобы на Землю прибыли всадники Апокалипсиса? Или чтобы ответ на все вопросы был сорок два [12] Ссылка на книгу Адамса Дугласа «Путеводитель для путешествующих автостопом по галактике», где «42» является ответом на главный вопрос жизни и Вселенной. ? Скажи, чего ты хочешь?

Меня здесь нет, есть только тело, наблюдающее за происходящим со стороны.

– Я хочу, чтобы ты отвез меня домой. У меня болит рука, – указываю на разорванную куртку.

– Это не боль, боль – это твой самообман. Легко быть честным по отношению к другим, когда себя травишь байками. Ты пожираешь меня, но не реагируешь на флирт.

– Ничего не было.

– Ничего не было, или ничего не было в твоей голове?

– Может, я – асексуал, и мне физически неприятен секс, может, мое дело состоит в изучении закоулков разума. Ты же ничего обо мне не знаешь.

– Что за бред, – с этим словами он сжимает мое достоинство. – Дима, хочу тебя обрадовать, ты обладатель отличной потенции и нетрадиционной ориентации.

Отползаю в сторону. Больше драмы – это о мужчинах, бегающих по лесу с автоматами, наполненными голубой краской.

– Ну, что ты наделал? – в моих глазах стоят слезы. – Что ты наделал? Что же теперь дальше? Что же со мной будет?

– Ты на земле, учись ходить.

Отползаю еще на несколько метров. Герман следит за моими движениями, как кот за канарейкой.

– Вот она, твоя жизнь. Ползти и делать вид, что ничего не происходит.

– Кто ты такой? Кто ты такой, чтобы так вламываться? Тебе хочется поиграть? Так иди, играй, вокруг полно более легких безделушек.

– Игра давно кончилась, твоя команда победила. Ты бы услышал это, если бы не играл с вепрем.

– Это твое хобби? Издеваться над людьми?

Мне не страшно. Я слышу ноту, которую мне следует сыграть.

– Если это доставляет удовольствие обоим.

– Эгоист.

– Со временем привыкнешь.

– К твоему эгоизму?

– К правде. Это как яркий свет после пребывания в темноте. Зрачкам требуется время, чтобы адаптироваться к освещению. Больно только первое время.

Сон схватывает меня в редкие минуты, когда цепкие жгутики ослабляют хватку, но стоит укутаться в дрему, как те с силой вырывают обратно в тревожное бытие. Лихорадит. Тру ступни друг о друга, провожу ладонями по ягодицам, глажу свой живот – столько лет это тело было мной непознанным. Разорванность, отстранявшая от собственной плоти, исчезла, на ее место пришло ощущение переполняющей целостности. (Удивительно, что женщины в первую ночь, наоборот, теряют целостность. Верно, поэтому им необходимо произвести на свет ребенка – чтобы ее восстановить.)

Горизонт растекается красным – то жгутиконосцы тянут волосяные ножки в сторону запада, захватывая купол, – корабли, устремленные в Элладу, – предвещают, что возвращение будет ознаменовано предательством [13] По «Одиссее» Гомера, многих воинов, вернувшихся с Троянской войны, по возвращении ждали новые неприятности. . Поднимаюсь с постели и отодвигаю занавеску, чтобы рассмотреть кровавые подтеки, нанесенные паразитами: город не готов к моему пробуждению, раз не успел прогнать на дно протистов [14] Простейшие. Передвигаются с помощью ложноножек, жгутиков или ресничек. , остается только наблюдать за угрожающей интервенцией.

– Что там? Иди сюда, – зовет меня сонный шепот.

Не двигаюсь с места, пока не наступает финал, и гармоника не меняет амплитуду. Жду. В молочное небо кидают лимон, и кислотные краски наводняют город, забрасывая окна полосками желтой кожуры. Если приложить ладонь к стеклу, можно коснуться этих лучей – горячих посланников, пролитых с перистых облаков, укачанных в бриллиантовой желти. На моих кончиках – теплый отпечаток света.