Мишель Ставский - Лё jourналь

– Извините конечно, но у меня нет времени этим заниматься, – я уже встал и снова обратился к вершительнице нескольких десятков судеб.

– Так, что вы себе позволяете? Ваши коллеги из года в год занимаются такими делами, и никто еще ни разу не жаловался. А вы! Хрупкие женщины выполняют поручения, а вы не сможете? – завуч уперлась массивными кулаками в стол и наклонилась чуть вперед, желая, наверное, произвести впечатление готовой к атаке пантеры или какой-нибудь другой хищной кошечки.

Говорить мне с ней было не о чем, а слушать крики голосистых женщин мне никогда особо не нравилось. Я взял тетрадь и пошел к двери, за спиной у меня еще раздавался стервозный женский голос:

– У вас неделя! Слышите?! Неделя!

Я слабо представлял, что от меня требовали. Какие дома, и какие к черту дети? Какие детские сады? И что это вообще такое? Со временем ты перестаешь задавать такие вопросы, ведь оказался далеко не в лучшем месте для поиска разумности.

В учительской была только молодая англичанка. Она сидела на диване с точно такой же тетрадкой в руках, едва сдерживая слезы или весьма талантливо играя. Она вечно на что-нибудь жаловалась, хотя всё новые и новые долги, навешиваемые на шею, принимала без ропота, только позже купала их в собственных слезах. Поэтому общение с ней, а точнее пустые разговоры, могли понравиться лишь тем, кто действительно получал удовольствие от чужих проблем. Желчный поток ее жалоб лился не переставая с самого первого дня отработки, и ничего не предвещало, что он окончится в ближайшие два года. И будь я хоть немного более любопытным, непременно бы захотел встретиться с ней спустя какое-то время и проверить, неужели она и дальше будет выставлять на всеобщее обозрение свои фекалии, обмазываясь ими и получая от этого настоящее удовлетворение. Конечно, поныть и поскулить любили многие, и я здесь никакое ни исключение. Кто этим здесь не грешил? Но только она, юная англичанка, добилась настоящего успеха, не вызывая при этом ни капли сострадания. Она, как и все мы, была единственным автором своих собственных несчастий.

– Ты тоже должен ходить переписывать детей? – голос у девушки был надрывным и обещавшим вот-вот перейти в плач.

– Да, видимо, здесь все всем что-то должны. Всегда.

– Я не знаю, что делать, – глаза ее наливались прозрачной жидкостью.

– Да, – больше мне сказать было нечего.

После уроков я все-таки пошел выполнять доверенное мне дело невероятной важности. Дома, которые приказали обойти, находились где-то совсем рядом, но из-за необычайной одаренности проектировщиков района отыскать их в толпе точно таких же зданий было делом нелегким. Они отличались лишь номерами, а других особенностей, казалось, было никому не нужно. Я посмотрел в бумаги – в первом доме жило около десяти детей. Именно их судьбу мне и необходимо было узнать. Имена, фамилии, даты рождения. И еще школы и детские сады. «Здрасьте. Меня тут отправили из соседней школы узнать, как зовут ваших детей и вас самих». Нет, не пойдет. «Добрый день. Я учитель гимназии номер 25. Мы проводим перепись детей в наше свободное от работы время, потому что идиоты и дураки». Это получше, конечно. «Здравствуйте. Меня зовут Михаил Геннадьевич. Я учитель французского языка из гимназии. И моим священным долгом назначили узнать имена и отчества ваших детей, а также их даты рождения. Зачем? О, это очень важно. О причинах я даже не догадываюсь. Но раз такое поручение получают все учителя страны, значит так кому-то нужно». И всю эту чушь нужно будет сказать, стоя под подъездом и умоляя кого-нибудь из жильцов открыть дверь. Проще уже сразу предложить поговорить о Боге и пообещать лоу-кост билеты прямиком в рай, как это делают другие любители походить по чужим квартирам. Главное – не попасть, конечно, к точно таким же альтернативным миссионерам, иначе короткой беседой будет не отделаться, а чай и вовсе пить опасно.

Я стоял у входной двери, курил и все еще обдумывал, что сказать. Затем нажал на цифру, и из домофона послышались протяжные гудки. Старый женский голос спустя несколько десятков секунд прохрипел:

– Да, хххммм.

Я открыл было рот, готовясь сказать «здрасьте», но почему-то молчал и слушал, как голос настойчиво продолжает кряхтеть:

– Алло! Да! Хххммм. Кто это? Кто там? Говорите! Ээ! Да пошли вы все на***. Звонят тут, ***, всякие!

Голос смолк, я улыбнулся и взглянул в тетрадь. Видимо, бабушка или мама девочки Лены, прописанной к квартире, а может и сама она недурно изъясняется матами. И ручкой напротив фамилии ребенка дописал – уехала на ПМЖ в … Куда мне ее отправить? Может, в Россию? Да, в самый раз. Уехала на ПМЖ в Россию для духовного обогащения. Ее сосед, некто мальчик Леня, учится в такой-то школе, а папу его зовут пускай Степан. Получается – Леонид Степанович. Я писал и дополнял занимательными фактами детские биографии прямо под подъездом дома, где они жили. Кого-то отправлял в вынужденную эмиграцию; кого-то переселял в другие дома и на другие улицы, чтобы меньше писать; кого-то посылал в новые школы или оставлял еще на один год в детском саду – воображению тоже нужен порой отдых.

Тетрадь, исписанную моим корявым почерком, я отнес начальству через две недели. Чтобы не вызывать лишнего интереса и не давать поводов усомниться в моем раздолбайстве и отчаянной безнадежности. Мне даже выписали премию и похвалили, ставили другим в пример и говорили:

– Ведь можете, когда захотите, Михаил Геннадьевич! Только надо захотеть!

А через месяц я вдыхал пары валерьяны во все том же кабинете завуча, выслушивая постепенно утихавшие упреки. Ее не скупые слезы падали на какой-то серьезный документ на столе, и она все повторяла:

– Вы же должны были ответственно отнестись к этому. Зачем вы так поступили? Теперь всех нас, завучей, директора, вас, лишат премий. Да еще и на ковер вызывают.

Я стоял на ковре, неприглашенный сесть, и наблюдал, как порой болезненно прощаются с нами придуманные кем-то долги.

Никогда не понимал людей, что любят осень. По крайней мере, в здешних краях. Это как любить умирание. Становится холодно и темно, и чувство тоски по окончании одной маленькой жизни размером в несколько месяцев весны и лета проходит только с первым снегом. А город возвращается к неподражаемой серости, и только по вечерам, когда, наконец, становится темно, его невзрачность и убогость прячутся. Улицы украшаются тысячами автомобильных фар и огней, что отражаются от луж и мокрых мостовых, создавая иллюминацией иллюзию, будто архитекторы действительно старались над городом или хотя бы не были так бездарны.

Да и время осенью тянется очень медленно. Хотя в итоге все равно растворяется в прошлом не хуже весеннего или зимнего, только следов оставляет меньше.