Виктор Гусев-Рощинец - Проселок

И неизбывное, редко покидающее чувство вины…

Между тем Дональд М. Сайрес, американский миллионер, никому не нужный на родине и желанный в России, с минуты на минуту ждал объявленного телеграммой визита: глухонемая красавица из Саратова летела на свидание в надежде стать за океаном знаменитой фотомоделью. Она справедливо полагала, что даже если у «жениха» много других, конкурирующих вариантов, то её молодость, красота и неплохое образование (техникум лёгкой промышленности) не оставляют им шансов на победу. Она уже привечала своего «старичка» и совсем даже не мечтала о его скорейшей кончине, как это часто случается в подобных ситуациях. В её двадцать два года она ещё никого по-настоящему не любила, и теперь готова была отдать весь жар души будущему супругу. Но прежде чем они отправятся в далёкую Калифорнию, она увезёт его к себе, на Волгу, – показать настоящую Россию, глубинку, неоглядные дали, что открываются с высокого – западного – берега, простираясь на восток аж до самого Урала. И то правда: в ясные дни на горизонте проступали горы.

Когда девушка возникла в дверях коммуналки на Машкова, Софья Аркадьевна встретила её с той преувеличенной любезностью, которая так часто свойственна нам в обращении с людьми, страдающими каким-либо физическим недостатком. Выразительными жестами, в которых смешались оттенки сострадания, любопытства, восхищения и даже участия (что мгновенно пришло на смену лёгкому презрению, которым был одарен ранее и целиком пресловутый «файл»), жестами радушной хозяйки, обрадованной визиту, гостья была препровождена в комнаты, где на кушетке восседал Дональд М. Сайрес. Воспитанная в советских традициях, Софья Аркадьевна почитала неравный брак большим несчастьем, хотя, прожив долгую жизнь в «родных пенатах», кажется, должна была бы знать, что есть несчастья несравнимо более «основательные»; однако здесь, как и во многом другом, постаралась русская классика: у кого же не стоит перед глазами знаменитое, исполненное мелодраматического пафоса полотно? Извечная русская боль за «оскорблённых и униженных» – лучше бы её не было.

Девушку звали Катя. Kathrine. Очаровательное англосаксонское имя. Мир тесен – хотя бы потому, что в нём легко перемещаются имена. Дон Сайрес опустился на одно колено и поцеловал руку молчаливой красавице. Её огромные голубые глаза говорили больше, чем сказать мог бы язык: в них отразилось такое глубокое разочарование, что Софья Аркадьевна не выдержала и вышла из комнаты. Эти двое могли разговаривать только на языке жестов, а он не требует перевода. «Я думала, что он моложе.» Софья Аркадьевна сделала вид, что поняла фразу и даже покивала для приличия, но лишь на кухне, приготовляя чай, наконец уловила смысл в том, что сначала показалось абсолютной невнятицей. Теперь ей стало обидно за Дона. Он был всего лишь на десять лет старше её самой и вовсе не выглядел стариком, секрет его фотогеничности крылся, она решила, в молодости души. За эти несколько дней его «постоя» она успела привыкнуть к «присутствию мужчины в доме» (именно такими словами думала), к его чисто американской нестеснительности, к манере есть борщ (фирменное блюдо – он произносил borsh): сначала выхлёбывать жижу, а потом съедать «густоту», помогая себе кусочком хлеба. Когда он выходил в исподнем в «места общего пользования» (льняное бельишко небесной голубизны), шлёпая босиком по истёртому линолеуму, сосед Лёва, скандалист и алкоголик, уважительно кланялся и брал под козырёк. Он тоже слегка покачивался уже с утра и, вероятно, думал, что сухая, перевитая мускулами фигурка «америкоса» покачивается с похмелья. Старушка Валентина Владимировна тотчас убегала из кухни, Лёвка говорил – от соблазна. Разумеется, американцы везде чувствуют себя как дома, но, в конце концов, что тут особенного, думала Софья Аркадьевна, если человек вышел умыться не в смокинге, а в домашнем. Это вовсе даже и не исподнее, а пижамка «от Кардена», неверно истолкованная по причине русского известного консерватизма. Зато Лёвка уже три дня не матерился, не ломился в дверь и не обзывал «жидовкой», исходя завистью к трём её комнатушкам.

Когда она вернулась к гостям, старик и девушка оживлённо беседовали. Дон Сайрес неуклюже пытался сформулировать какой-то вопрос, неэкономно размахивая руками, а Катя, с недоверчивой улыбкой, но потеплевшими глазами, всем своим обликом доброй феи выражала готовность понять, помочь, одним словом, сделать всё, чтобы смягчить отказ, который уже стучался у входа. Даже Софья Аркадьевна поняла с порога это «хочешь ли ты меня?», а прекрасная Катрин всё уклонялась от прямого ответа, пока наконец не нашла приемлемой формулы, состоящей в удобном компромиссе: отложить окончательное решение вопроса и немедленно последовать в Саратов «познакомиться с семьёй». Два билета на вечерний поезд появились на свет из расшитого бисером кошелёчка и были предъявлены восторженно их встретившему барону. Всё остальное перевела письменно Софья Аркадьевна на «бытовой английский» между чаем и дальнейшей более основательной трапезой, заполнившей время до отъезда на вокзал. И даже не пришлось прибегнуть ни разу к словарю. «I love you!», несчётно повторенное Доном, не требовало перевода, поэтому Софья Аркадьевна его просто-напросто игнорировала.

Когда они ушли, опустевшие комнаты наполнились гулом, как бывает в жилище, покинутом его обитателями. Ей даже на мгновение показалось, что всё это уже было когда-то, может быть, в другой жизни. Такое часто случалось с ней, она знала как это называется – воспоминание настоящего , читала в одной из книжек, подсовываемых иногда зятем «для общего развития». Нет, теперь было другое. Не надо мучиться, чтобы вспомнить, как уходил, уводимый навсегда, единственный в твоей жизни мужчина, муж. Странно, подумала Софья Аркадьевна, неужели за несколько дней можно так привыкнуть, привязаться к человеку, о существовании которого дотоле не знал и знать не хотел, чья «старческая похоть» (неужели это её собственные слова?) казалась смешной, едва ли не отвратительной и не внушала ничего, кроме презрения. Она вдруг почувствовала такую жалость к себе, к старику, к Мите, – что села на кухне и заплакала. Оказалось, на удивление, что в этой жизни ещё не выплаканы все её слезы. Не всё пережито.

Внуку, вечером заехавшему проведать «высокого гостя», она оправдала покраснение глаз внезапно развившимся конъюктивитом; но тот, вероятно, и не заметил бы ничего – так был занят своим. Впрочем, остался недоволен «бегством жениха», в основном по причине скорого открытия конференции, где, по его мнению, присутствие Дона Сайреса было необходимо. Софья Аркадьевна села на телефон, и вскоре вослед беглецу полетела срочная телеграмма с напоминанием важной даты и просьбой не опоздать к заседаниям. Митино радостное возбуждение объяснилось просто: уладилось дело с помещением – и очень смешно. Он рассказал, как пришёл к своему старому школьному товарищу («Ты его помнишь – такой длинный, худой, всё гантельками накачивался, да так и остался, теперь зато – председатель банка.») и попросил на несколько дней зальчик сдать, который те арендуют сами вместе с дюжиной других комнатушек в башне на Новом Арбате. Лёнька, рассказывал Митя, отчего-то перепугался, наверно подумал – рэкет, подумал, «афганцы» – бандиты все, в «охранники» набиваются, ничего кроме как стрелять не умеют. Митя его не стал разубеждать – главное получить согласие. Мало того – бесплатно, в любое время!