Виктор Бондарчук - Владивостокские новеллы

– Дурачок ты, не знаешь, не болтай лишнего, чтобы беду не накликать. Не дай Бог, чтобы по тебе стреляли, и чтобы ты ни в кого не стрелял никогда.

– Я же в военное училище собираюсь. А быть офицером и не стрелять, как то непонятно. Так что ты плакал то? Расскажи, как вас свои с немцами расстреливали?

– А вот так и расстреливали. Нас первый месяц «Ганс» гнал в хвост и в гриву, а что не гнать то, мы без оружия. День и ночь улепетывали, чтобы от фрицев оторваться и хотя бы вооружиться, но не получилось. Немцы нас с левого фланга обошли, к реке прижали, заняли высоту, и сверху по нам с пулеметов застрочили. Мы, конечно, правее взяли, уклонились на пару километров и встали, вернее нас свои остановили. Капитан, весь черный от гари, наганом размахивал, в кучу сбивал. Именно в кучу, потому как мы были не воинством, а обыкновенной толпой.

– И че этот капитан от вас хотел?

– Он нас в атаку организовывал. Эту самую высотку брать.

– Так вы же без оружия, ты сам говорил.

– Он нам приказал в соседнем лесочке палок нарубить, чтобы немцы думали, что мы при винтовках. Мол, одним рывком возьмем эту высотку, а там глядишь, и у фрицев оружием разживемся.

– Он что придурок этот капитан? С палками на пулеметы лезть.

– Он то может и понимал что к чему, ведь он с нами в эту атаку пошел, но были там еще какие то военные, офицеры, они в отдалении расположились. Я как понимаю, от них эта команда пришла. Они скомандовали и ушли, я их больше не видел.

– Батя, а ты не врешь? Как это с палками то воевать?

– Хотелось бы соврать, да не получается. Вот и потянулись к этой высотке.

– Я бы не пошел. Он же один был этот капитан, че его слушать то ненормального.

– А вот, поди, же ты, а слушали. Глаза сверкают на черной морде, наганом размахивает, орет за Родину, за Сталина.

– Да вы бы хоть по ночи наступали или под утро. По темноте то как-то справнее, а что при солнце то на пулеметы переться.

– Нам никто ничего не объяснял, мол, вперед и все.

– И вы побежали немца выбивать?

– Побежали, да еще как. Кричали ура, но это от страха, чтобы себя подбодрить. А немцы подпустили нас поближе и ударили из трех пулеметов кинжальным огнем, и враз из батальона меньше взвода осталось.

– А сколько солдат в батальоне?

– По разному, где-то пятьсот, но это когда только на передовую прибывали.

– И всех пятьсот за несколько минут положили?

– Ну, осталось сколько то, и то все израненные. Склон то ровный, укрыться негде.

– А ты то, как выжил?

– Я увидел ствол пулемета весь в дыму, и немец без каски, строчит и смеется. Мы метров тридцать не добежали, и этот дымящийся ствол вот – вот со мной соединиться. Я упал, чуть вниз откатился, не хотелось вот так по-дурацки погибать. Пули прошли выше, некогда было фрицу меня одного выцеливать. «Иванов» то еще много, и все в полный рост – стреляй не хочу. Я до сих пор этого немца помню и его страшную улыбку. На меня двое убитых свалились, прикрыли от другой очереди, которая добивала. Через минутку еще чуть ниже скатился, так и выбрался из зоны обстрела.

– А что этот капитан?

– Его в самом начале убило. Я на него наткнулся, грудь разорвана, а рука наган сжимает. Я этот наган у него забрал, ни одного патрона в барабане. Забрал оружие, и совсем не зря, этот наган в сорок третьем меня спас, выполнил так сказать свою боевую задачу. Разведка боем была, в атаку кинули всех: и разведчиков, и штабных. После плотного артобстрела мы в первую траншею немцев ворвались, и тут я нос к носу с фрицем столкнулся. Жму курок, а выстрела нет, патрон перекосило. Видно диском автоматным по горячке за землю задел, когда падал. В последнее мгновение ткнул стволом в лицо немцу, упал и откатился в сторону. Очередь его автомата над самой моей головой прошла. Тут и сгодился наган, дернул его из-за пояса, и пять пуль в этого Ганса всадил. До сорок четвертого этот наган с собой таскал. Потом уже потерял, когда меня в плен взяли.

– Так ты и в плену был? Но ты батя, даешь.

– Был, целых пять часов.

– Да у тебя истории одна круче другой. И тебе за плен ничего не было? Говорят, за это здорово наказывали, все предательства боялись.

– А про мой плен никто и не знал, командир роты догадывался, но не расспрашивал. Так все втихую и закончилось, без последствий.

– Батя, а как это можно было на несколько часов в плен попасть. И как я понимаю, ты сбежал потом от немцев то?

– На войне всякое приключалось, воевали то миллионы. А у меня все просто, в июле сорок четвертого, когда мы наступали, линии фронта как таковой не было, немцы, где быстро откатились, где еще оборону держали. В общем, неразбериха полная. И надо же было нашему полку по моим родным местам наступать. Мы встали на ночлег всего в пятнадцати километрах от моей деревни. И засвербило у меня до дома сбегать, узнать, что там с матерью и сестрами, я уже три года о них ничего не слышал. Отец мой, дед твой, в первые дни войны сгинул. Не сбегаю сегодня, может, уже никогда их не увижу, да и не знал я, живы ли они. Пошел к ротному, старшему лейтенанту Сибирцеву Андрей Палычу. Он молодой был, а толковый паренек, на фронте офицером стал, в общем, человек с понятиями. Он ко мне хорошо относился, мы с ним не раз и не два в дальней разведке бывали. Все объяснил – растолковал, мол, местность знаю отлично, вырос здесь, два часа туда и два назад, к утру снова буду в роте. Недолго Андрюха думал, иди мол, но учти, я тебя не отпускал, мы же в наступлении, с утра снова в бой. И в подарок моим родным от себя добавил пять банок американской тушенки. Вот я и рванул вперед, по первым сумеркам. Как и думал, за два часа добрался. И самое удивительное, наша деревня то стоит цела – целехонька, а что ей сделается в глухомани, вдали от главных дорог военных и направлений. Вот тут-то я и расслабился, можно сказать, в полный рост по деревне прошел к своей хате. И мать, и сестры, все живы – здоровы, только боятся сильно, позабивались в подвал. Фронт то рядом, все гремит – грохочет. Там с ними еще соседской малышни с пяток было, подвал то у нас большой, добротный. Пока обнимались – целовались, пока вещевой мешок с гостинцами вывернул, прошел час с не большим, наверное. И вдруг свет в окна ослепительный, и речь немецкая совсем рядом. Потом по-русски слышу кричат, мол, выходи немедленно. Не выйдешь, через пять минут от дома одни головешки останутся. Выглянул я и понял: пропал, метрах в сорока стоит немецкая бронированная машина, светит на дом двумя фарами, видно вокруг все, как днем. Крупнокалиберный пулемет с этой машины прямо на окна нацелен, и солдат немецких с десяток в отдалении мелькает. У меня три гранаты ручные, и три снаряженных диска к ППШа, ну и наган за поясом, в общем-то, воевать можно. Если сильно повезет, то и вырваться можно, хотя это очень и очень затруднительно. А тут голос снова по-русски, мол, не выйдешь, никого в живых в этом доме не оставим. Глянул я на детишек маленьких, обнял – поцеловал мать родную и вышел с высоко поднятыми руками, выходит, сдался добровольно. За это мне, в довесок за самоволку в военное время, по трибуналу ни прощения, ни пощады. Через мгновение меня разоружили и избили в кровь, закинули в амбар, который перед самой войной построили, и в котором ничего толком то не хранили, неудачное место под него выбрали. Забыли, что когда то здесь ручей протекал. И как только дождь начинается затяжной, так поэтому высохшему руслу вода один из углов амбара подмывает, и хлюпает потом по всей площади, пока дождь не прекратится. И этот гнилой угол песком речным засыпали, я это сразу вспомнил, как только очухался. Кроме меня в амбаре еще пятеро пленников: две бабы и трое мужиков, как и я, все в кровь избитые валяются. Обыскать то меня обыскали, да вот ложку стальную трофейную за голенищем кирзача не нашли. Она мне очень сгодилась, по любому лучше, чем пальцами песок грести. Вот я и рою этот гнилой угол, и вроде все неплохо получается, только сил мало после немецкого побоища. А помогать мне никто не собирается, смотрят, да и только. Стиснул зубы и рою дальше, понимаю, чем скорее выберусь отсюда, тем лучше для меня. А песок то хоть и не слежался сильно, но и не вымылся весь, видно дождей то сильных не было. Через час прорыл нору, еще час расширял ее, но уже нет сил дальше рыть. Правило есть народное, коли голова пролезла, то и вся остальная стать пройдет, а я в то время худосочный был, жилистый.