Григорий Саркисов - PRO Н А С

– Послушай, Котик, – пришла в себя Элеонора Махмудовна. – Кто дал тебе право…

– Кто дал мне право?! – торжествующе заорал Ерошкин. – А это ты видела?!

И протянул жене ладонь. На ладони спокойно лежала зеленая пуговица с золотым ободком.

– Вот кто дал мне право! – сказал Ерошкин. – И она еще спрашивает! Сейчас пойду, напьюсь!

– Не надо! – быстро сказала Элеонора Махмудовна. – Не надо напиваться. У тебя же язва, котик… Тем более, это не моя пуговица.

– Нет, твоя! – контратаковал Ерошкин. – Я ее нашел. И знаешь, где? Под столом у твоего любовника Чумодрылова! Отвечай, что ты делала у него под столом?! Ты ползала с ним по персидским коврам, в то время как я по капле выдавливал из себя роман! Вот что ты делала!

И Ерошкин вслух сказал то, что раньше осмеливался произносить только в уме:

– Стерва!

Некоторые женщины после такого бегут топиться к ближайшему водоему, – если, конечно, рядом не проходит железная дорога. Но Элеонора никуда не побежала. Она сказала:

– Значит, ты веришь этой пуговице, а мне, своей жене, не веришь? И это после того, как я отдала тебе лучшие годы?

Элеонора заплакала. Но писатель был в той стадии свирепости, когда на мужчину не действуют даже женские слезы.

– Ты хочешь доказательств? – спросил Ерошкин. – Пожалуйста. Они – на твоем платье. То есть, их там нет.

– Как это? – перестала плакать Элеонора Махмудовна.

– А вот так это! Если пуговица у меня в руках, значит, на платье ее нет!

Подобно спаниелю, учуявшему утку, Ерошкин ринулся в спальню, выдернул из шкафа болотно-зеленое дизайнерское платье и бросил его под ноги жены. Элеонора Махмудовна, всхлипывая, подняла платье, и принялась внимательно изучать его под вопли супруга.

– Для кого старался?! – кричал писатель. – На кого пахал?! Для чего жил?! Плюнули прямо в душу! И кто?! Единоутробная жена! А я-то, дурак…

– Дурак, – сказала Элеонора Махмудовна.

– Что-о? – спокойный тон жены сбил Ерошкина с толку. – Кто дурак?

– Ты.

Элеонора Махмудовна швырнула платье в лицо супругу.

– Протри очки, Отелло! Пуговицы-то все на месте!

Такого удара писатель Ерошкин не ожидал.

Он осторожно, словно ядовитую африканскую лягушку, взял в руки платье жены, и медленно пересчитал пуговицы.

– Одна… Три… Пять… Восемь… Восемь! Этого не может быть! Элеонора…

– Я тебе – не Элеонора! Я тебе – стерва! Я тебе – змея подколодная, гидра, и эта… как ее… анаконда!

Ерошкин растерялся.

– Но, Элеонорочка, – проблеял он. – Вышла страшная, роковая ошибка… Я не знал…

– Он не знал! Детей бы постыдился, хулиган! – развивала успех Элеонора Махмудовна. – Приходит домой пьяный, грязный, как свинья…

– Я не пил, – робко запротестовал Ерошкин.

– Тем хуже для тебя! – крикнула Элеонора Махмудовна. – Маньяк!

И влепила мужу смачную пощечину.

– Ой! – сказал Ерошкин, отступая от продолжавшей увлеченно наносить апперкоты супруги. – Я больше не буду…

– Подозревать в измене! И кого? Меня! – не унималась Элеонора Махмудовна. – Говорила мне мама…

– Элеонорочка, – захныкал Ерошкин. – Клянусь, чем хочешь, вот хоть даже моим романом, я больше не буду! Никогда! До доски гроба… то есть, до гробовой… Давай обнимемся, а?

Он рухнул на коленки, подполз к жене и обнял ее ноги.

– Уйди с глаз моих, негодяй! – выдала заключительную фразу Элеонора Махмудовна. И, отряхнув с ноги супруга, гордо удалилась в спальню.

Щелкнул замок.

Наступила тишина.

– Какую же глупость я сморозил! – прошептал Ерошкин, осторожно ощупывая распухший нос. – С Элеонорой ни за что поругался, Чумодрылова ударил. Можно сказать, своей рукой лишил себя гонорара!..

Ерошкин забегал по квартире в поисках выхода. Но выхода не было. Были стыд и самая страшная в мире обида, – обида на себя. Ерошкин постучал лбом о стену, но никакого результата, кроме головной боли, не дождался. Он поискал веревку, но не нашел. А пистолета, чтобы застрелиться, у писателя не было.

Все было плохо.

* * *

Через час Элеонора Махмудовна впустила мужа в спальню.

Еще через полчаса она говорила Ерошкину, поправляя прическу перед зеркалом:

– Каков негодяй этот Шпингалевич! Обещал, что ни у кого в мире таких пуговиц нет, а вот она, в кабинетах разных валяется, и даже у самого Чумодрылова! Ну, встречу я его… Шпингалевича, то есть. Все скажу этому жулику прямо в его бесстыжие глаза! Тоже мне, кутюрье самодельный!..

Потом, по настоятельному требованию супруги, Ерошкин, приняв для храбрости две таблетки валидола, звонил Чумодрылову и просил короля свалок простить его. Сначала король не хотел с ним разговаривать, но потом оттаял. И даже обещал заказать Ерошкину сценарий рекламного клипа, где король стоит на свалке, а на него падают золотые слитки.

– А все-таки добрый, отходчивый человек этот Чумодрылов, – говорил Ерошкин, укладываясь спать. – Хуже того, – душевный он человек! Я, видишь, сегодня ему в нос вцепился, полфизиономии, считай, разодрал, – а он ко мне со всем уважением, и простил, и заказ дал. Побольше бы таких людей, и жизнь, Элеонорочка, была бы неописуемая…

– Давай спать, котик, – зевнула Элеонора Махмудовна, поуютнее устраиваясь под одеялом. Уже засыпая, подумала:

– А вот было бы дело, если бы Шпингалевич не дал мне запасных пуговиц… И Чумодрылов, однако, неосторожен… Надо бы ему сказать завтра… завтра…

Тихо стало в писательской квартире.

Кот Мурзарий неслышно спрыгнул со спинки кресла, сладко потянулся, и ушел спать на кухню.

Равнодушие, господа, – страшная сила. Прямо мозги вскипают, когда видишь сегодня равнодушие населения людей! Раньше такого не было. Загулял мужик – его сразу в партком! Теща из домкома не вылезала. Жена – из профкома. С мужика снимали стружку, от него оставался один скелет в трусах, и с тех пор он гулял только дома.

Сейчас – не то.

На днях вижу – двое дерутся. Подошел поближе, желая рассмотреть факт получше, и был избит обеими дерущимися сторонами. По лицу. И что интересно: сразу после этого дерущиеся стороны куда-то испарились! Думаю, они и дрались только для того, чтобы меня побить. И вот в полиции меня спрашивают:

– Опознать дравшихся сможете?

Нашли дурака! Конечно, я их физиономии на всю жизнь запомнил. Но мало ли что… Решил их не опознавать. А на полицию написал жалобу. За равнодушие к предмету рукоприкладства. То есть, ко мне.

Из полиции вышел, стою на остановке. Вижу, старичок какой-то бодрый дорогу перебегает. Машины на него несутся, а он кренделя по проезжей части выписывает! Долавировал старичок до середины улицы, и остановился. Дальше, значит, идти опасается. И никто ему не помогает! Я специально сорок минут наблюдал: ни одна сволочь старичку руку не подала, через дорогу не перевела! Равнодушный, черствый у нас народ! Только я один старичка и пожалел.