Сергей Христофоров - Фаэтоны

– Буду, конечно. Но потом.

– Мы оставим… – глупо промямлил я. Гималеев посмотрел на меня с изумлением.

Я с твердостью честного человека отодвинул от него бутылку. К счастью, Лена не оценила моего подвига, так как уже скрылась на кухне.

– Я тут, гхм… – он полез в портфель, с которым приехал. Старенький такой портвейн, бутылок на пятнадцать жигулевского. Неужели еще одну привез?

– Я тут, гхм… – второй и не пахло. Гималеев извлек из портфеля толстую тетрадь в клеенчатом переплете. – Вот чего нарыл… Вернее, не то, чтобы нарыл… Короче, есть мыслишки. Не в службу, а в дружбу, почитай, а?

– А что это?

– Ну, ты почитай… Потом обсудим. Если в двух словах, хочу вставить. Совсем другой коленкор ожидается. Я хоть никогда пьес и не писал…

– Но надо же когда-то начинать! – продолжил я.

– Посмотри, а? – он сменил тон с напыщенного на слегка просящий, даже заискивающий.

– Ленке пока не показывай! – вдруг добавил он и, привстав, сунул тетрадку в ворох каких-то тряпок в углу.

Что там у него? Не порнуха ли? Или, чего хуже, антисоветчина!

– Это я так… – пошевелил он бровями, – Нет, ну она в курсе, вообще-то. Но лучше потом как-нибудь… Почитаешь?

– Да ладно, – согласился я.

– Только не затягивай… Да там читать-то…

– Ладно! – я легким ударом ладони по колену оформил сделку. Сказал, почитаю, значит, почитаю. Джим окончательно успокоился, даже выдохнул.

***

…Мы быстро собрали на стол. Обед получился. Насколько он мог получиться из консервов. Хотя перемена блюд составила короткий список (суп и бутерброды, которые можно было считать за хлеб к супу, а можно и отдельно), Гималеев про Толстого больше не вспоминал и накинулся на еду с аппетитом. Ну, понятно, с утра лимон…

Мы с Леной ковырялись в тарелках без фанатизма. Лично мой аппетит как-то сдерживали две бутылки водки в подполе.

(Странно, но я снова почти забыл о ней. Когда ее нет рядом, она перестает существовать для меня? Почему? Той ночью после репетиции я проводил ее до подъезда. Согласен был на поцелуй, но она спросила только: «Ты позвонишь?». Я кивнул, не находя в себе ответа. Слишком много я наобещал в своей жизни… А потом я позабыл о ней, о звонке, обо всем).

То ли от горячего, то ли просто время подошло, но Гималеев заметно поправил здоровье, и на сытый желудок завел просветительскую беседу:

– Честно говоря, в сюрреализме я вижу единственную возможность для Искусства (я думаю, он так и сказал, с большой буквы) продолжить свое существование, Я имею в виду традиционные виды Искусства. Возьмем живопись (с маленькой буквы). Ее скоро вытеснит фотография. Вы хотите возразить: фотография существует уже сто лет, а живопись и не думает отмирать? Но разберемся. Во-первых, фотография только в последние годы догнала живопись по цветовым возможностям, а что будет дальше? Люди с интересом ходят на фотовыставки, причем, средний, неподготовленный товарищ пойдет туда с большим удовольствием, чем на выставку, среднюю выставку современных художников. А разве не скажет тебе любой (не из знатоков, конечно), что и рисовали раньше лучше. Конечно же! Раньше стремились к большей схожести. Но теперь даже внутреннюю сущность более талантливо может передать фотография. Вы, художники, мечетесь, уходите в игру с формой, с колоритом. (Ого! Что он знает!) Но не добиваетесь ровным счетом ни-че-го! Я лично не признаю всех экспрессионистов, импрессионистов, абстракционистов вместе взятых. Мазня! Никто их не понимает, только некоторые делают вид. «Черный квадрат» – это массовый обман населения!

– И единственный выход – сюрреализм, то есть сверхреальность. Вот тут-то фотография бессильна. Она никак, никаким монтажом не покажет того, что рождает фантазия автора…

– Как это фотография не покажет? Еще как покажет, – возразила вдруг Лена.

– Может быть, лучше о театре? – предложил я. Его рассуждения о живописи не то, что раздражали меня, но я боялся наговорить ему грубостей, ибо такой ахинеи давно не слышал. – Ты все же здесь гораздо больший спец.

(Целые две недели я и не вспоминал её! Сейчас это невозможно себе представить! Я должен был думать о ней каждую минуту. Я должен был позвонить ей в тот же день. Прямо из общаги. Я потерял целых две недели!)

– О театре? Пожалуйста? – намеков Гималеев явно не понимал. Мы еще выпили. Я почувствовал себя гораздо свободнее.

– Что вытеснит театр? – говорил он, – Ну, понятное дело, кино. И телевидение. Думаю даже, их сочетание. Но именно сюрреализм спасет театр.

– Здрассте! А при чем здесь сюрреализм? Ведь средств у театра меньше, чем у кино. По твоей логике.

– Правильно. Но дело в другом. В чем сущность театра? В его непосредственной связи со зрителем. Подчеркиваю: непосредственной. Причем именно с массой людей, собравшихся в одном месте. И дело тут вовсе не в сюрреалистических пьесах. Они тоже могут экранизироваться и даже еще эффектнее. Но в театре есть возможность непосредственно действовать на подсознание, непосредственно вызывать к жизни то, чего не дает нам реальность. Механизм этого воздействия… Тут все идет от истоков театра и уходит в область психологии, мышления, стадного инстинкта. Но я могу… Если вы почитаете работы… забыл, как его…

– Я уже ничего не понимаю, – вставила Лена. – В кинотеатр разве не такая же масса зрителей?

– Вы ниче не понимаете!

– Да, пожалуй, Джим, – поддержал я ее, – Работ мы не читали, а без этого и не поймем ничего. Скажи в двух словах: наша опера – твой новый шаг в области сверхтеатра? Сюр-театра, короче?

– Ты понял меня?! – изумился Гималеев, – Да, именно к этому я и стремлюсь. Именно над этим я и бьюсь уже давно – создать сплав музыки, зрительных образов, танца…

– А, ну, помним-помним. Вернисаж, поющие поэты…

– Какой вернисаж? – насторожился Гималеев.

– Там еще картины пропадали.

– Где что пропадало?! Ничего не пропадало. Ну, да, были обыски в помещении… Что-то изъяли. Пусть еще скажут спасибо, что ДО выставки, а не после.

– Это почему?

– А я на себя все взял. Где картины брал, не помню, у кого, не знаю.

– Ты – герой! – подытожил я.

***

Уже стемнело. Весеннее, еще не жаркое солнце закатилось за горизонт, и в комнате стало по-сумеречному мрачно и тихо. Веселил только огонек в камине. Предметы постепенно теряли свои очертания.

Раздавалось сопение угомонившегося Режиссера. Он попросил не будить его до утра и пожелал нам заниматься чем угодно. От пледа он отказался и растянулся в моем любимом кресле, вытянув ноги.

От выпитого и бессвязных речей Гималеева наступило утомление, поэтому мы молчали. Лена сидела на табуретке возле «камина» и смотрела на огонь. Была она почему-то печальна, и я как-то стеснялся продолжать разговоры. На лице ее играли оранжево-желтые блики, а язычки пламени отражались в зрачках широко раскрытых глаза.