Генадий Синицын - Талисман

– Добрый вечер, проходите.

– Кабы добрый …, – пробурчал на приветствие нежданный гость.

Все направились к избе.

Пройдя небольшие сени, вошли в просторную переднюю комнату. На стороне, противоположной от входа, у стены по центру стоял добротный обеденный стол, вдоль него с двух сторон такие же деревянные лавки. В углу, справа от стола висели на стене образа с лампадкой. Справа от входной двери умостилась на стене вешалка для верхней одежды, слева возвышалась свежевыбеленная, характерная для этих мест, громоздкая русская печь. Рядом с ней, вдоль стены стояла широкая деревянная лавка со жбаном воды, на боку которого висел деревянный ковш. Над лавкой, на стене – несколько полок с нехитрой хозяйской утварью. Немного поодаль от скамьи висел рукомойник и около него – полотенце. Под рукомойником стояла ёмкость для слива воды, далее – дверь в другую комнату. У камелька хлопотала хозяйка средних лет, дородная женщина.

– Глафира! – войдя в комнату, пробасил хозяин. – Принимай гостей.

– Господи, – засуетилась та, вытирая руки о фартук.

– Да, – протянув заскорузлую ладонь гостю, промолвил хозяин, – меня кличут Иваном, будем знакомы.

– Меня Николаем называй, супругу – Катериной, – представился тот.

– Ну, вот и познакомились, вы тут пока располагайтесь, – распорядился хозяин и, обратившись уже к хозяйке, промолвил: – Глафира, подсоби им тут, да собери на стол, поснедаем.

Та уже приняла с рук матери ребёнка, сюсюкая, что-то понятное только ей одной, и прошла с ним в соседнюю комнату.

Гости, тем временем, уже сняли верхнюю одежду, стряхнули с неё сырость дождя, повесили на вешалку, разулись и прошли вглубь комнаты по свежевыскобленному деревянному полу. Катя направилась вслед за Глафирой. Вскоре хозяйка вернулась и стала хлопотать у печи. Покормив и уложив спать ребёнка, Катя присоединилась к ней, и они вместе стали накрывать на стол. Постепенно он наполнялся. В центре его уже стояли: вместительный чугунок с картошкой, отварной в мундире; по бокам от него, в широких блюдах – медвежье мясо, порезанное кусками, и хлеб; глубокие деревянные миски с квашеной капустой, солёными огурцами; по краям – два глиняных кувшина с брусничным напитком. Ближе к лавкам с обеих сторон стола – деревянные миски, ложки по числу персон и чашки для напитка. Комната наполнилась дразнящим аппетитным духом. Иван, по-хозяйски окинув взглядом накрытый стол, крякнул и вышел в сени.

Вернулся он с запотевшей четвертью первача. Глафира поставила на стол для мужчин два гранёных стакана и пропела:

– Прошу к столу.

Все, не спеша, расположились на лавках. Хозяин наполнил стаканы, поднял свой и со словами:

– Будем здоровы! – разом опрокинул его, крякнул и захрустел ядреным солёным огурцом.

Во время еды завязалась нехитрая беседа на житейские темы.

– Откуда вы будете? – спросил хозяин.

– С леспромхоза мы, – ответил Николай, – приехали за сыном в морг…

– Боже ж ты мой, – перекрестилась Глафира. – Это ж как, вроде, живой и вдруг – в морг.

Катя, вновь переживая всё происшедшее в последнее время, со слезами на глазах поведала о перипетиях несчастья.

– Да-а-а …, – выждав некоторую паузу после рассказа, протянул Иван, решительно наполнил стаканы и продолжил. – Долго, значит, жить будет, за второе рождение вашего сыночка!

За размеренной беседой стол постепенно опустел. Хозяин стал с лавки и обратился к Николаю:

– Ну, пусть женщины здесь займутся своими делами, а мы выйдем давай-ка во двор, покурим да погуторим.

На дворе после дождя посвежело, на просветлевшем небосклоне холодным мерцающим светом ослепительно сверкали звёзды. Устроившись на завалинке, Иван достал из кармана холщёвый кисет, аккуратно вынул газету, сложенную в несколько приёмов, и предложил: «Угощайся, Николай. Табак доморощенный, ядрёный!» Они, не торопясь, смастерили добротные самокрутки и с удовольствием затянулись, выпуская терпкий, неуловимо сладковатый сизый дымок. Как водится, обменялись житейскими проблемами, своими видами на предстоящую зиму и перешли на политику.

– Это ж на-а-до…, – задумчиво протянул Иван. – Всё шло своим чередом, было ясно и понятно, казалось, что время Сталина нескончаемо, и вдруг на тебе – нету его. Что дальше-то будет? Этот Берия ещё уголовников выпустил. Сколько разбоев через это, людей сколько погубили. Уже и его, этого шпиона порешили, а до сих пор амнистия его аукается. Что дальше-то будет? Пока там наверху всё утрясётся…

– Да, уж …, – откликнулся Николай. – Действительно, голова кругом идёт от всех этих событий, свалившихся, как снег на голову. Такую войну прошли, вспоминать страшно. Я, считай, с первых дней в эту мясорубку попал. Не успел военное училище закончить, как война началась. Так нам младших лейтенантов присвоили и на фронт отправили. С таким воодушевлением мы рвались в бой. Нас ведь чему учили? Если война, то непременно на чужой территории, скоротечная и победоносная. Какое там …, на своей-то земле долго в себя прийти не могли. Хаос, паника, боеприпасов в обрез, жрать почти нечего, связи никакой, помощи ждать не приходится. Я-то сам в артиллерии воевал, фашисты прут, танки, хоть зубами их грызи, ну и грызли, как могли. Сколько народу полегло, а те, кто живые после боя оставались, одно думают, как до своих прорваться, а куда направиться? Как бы в плен не попасть! Кругом немцы. В общем, так и драпали, огрызались, как могли. Когда немного опомнились, оглянулись, бежать-то уже и некуда, позади Москва. Вот такие дела тогда были. Помню, на нашем участке немецкий танковый прорыв случился. Мне приказ: «Стоять насмерть, не пропустить!» Я тогда уже батареей командовал. Легко сказать – стоять, когда прямо на тебя лавина танков прёт, а за ними автоматчики. Благо, что к этому времени с боеприпасами легче стало. Завязался бой. Когда в расположении батареи начали рваться немецкие снаряды, с позиции один боец побежал, другой, а следом целая группа. Кричу: «Назад!» Пытаюсь остановить панику. Куда там…, хватаю автомат и по головной группе очередь, несколько человек упало, остальные повернули обратно. В общем, продержались мы, пока наши танки из резерва подошли. Больше половины бойцов полегло в том бою, а ведь могло быть и значительно хуже, если бы не удалось остановить паникёров. И фашистов бы не сдержали, и батареи бы не стало, а тех, кто драпанул, всё равно расстреляли бы.

– Да, сурово, однако, своих-то стрелять, – отозвался собеседник.

– А что было делать? Выбирать не приходилось. У меня самого потом ещё долго кошки на душе скребли, но бойцы всё правильно поняли. В этом я убедился под Сталинградом. Ранило меня там тяжело осколком мины, упал, в глазах туман от потери крови. Осколок-то вошёл в правое предплечье, как уж он там двигался, а в итоге застрял где-то, аж у позвоночника, в районе шейных позвонков. Вот так-то. Тут подползает ко мне боец, один из тех, кто в том памятном бою под Москвой среди паникёров был. «Товарищ майор, – говорит, – вам в медсанбат надо». «Какой медсанбат, здесь каждый боец на счету, немедленно на позицию!» – отвечаю, пытаясь в бессилии направить на него пистолет. В общем, тащил он меня несколько километров до медсанбата, а ведь мог бы и бросить, не рисковать.