Алексей Доброхотов - Темное Дело

– Что же это вы, товарищ, такую ценность обычным багажом возите, – вмешался дежурный офицер, оформляющий материал по задержанию Тишки.

– Я обнаружил его случайно. Практически в последний день, – пояснил Лыков, – Можно сказать, выменял на кусок хлеба. На базаре. Откуда оно взялось у того, кто мне его отдал, простите, – понятия не имею. Он утверждал, что нашел. Я вез его в институт для исследований. Вы понимаете? Мы же еще ничего об этом не знаем. Это же уникальная научная находка.

– Остается только сожалеть, относительно вашей утраты, но, надеюсь, все обойдется. Ставьте промывочные клизмы утром, днем и вечером и максимум через два дня все станет ясно. Желаю, вам, всего хорошего, – закончил врач, собирая свой нехитрый медицинский реквизит, – Надеюсь, ваша находка скоро себя покажет. До свиданья, – он поднялся и направился к выходу, – Если пациенту станет, вдруг, плохо, немедленно вызывайте.

* * *

Рекомендации доброго доктора относительно регулярной клизмы пришлись по душе незлобивым сотрудникам правопорядка, изнывающим под спудом серых милицейских будней. Их старинные примитивные методы физического выбивания показаний с помощью кулака просто померкли перед перспективностью идеи промывания мозгов посредством гибкого шланга. Тем более, что того требовали законы высшего гуманизма, ибо проведение данного мероприятия диктовалось, прежде всего, медицинскими показаниями. Поэтому, весь наличный личный состав линейного отделения милиции принял активное и посильное участие в спасении здоровья пострадавшего гражданина, тем более, что обстоятельства требовали возвращения государству уникальной научной находки, по заверениям инженера Лыкова.

Мелкий залетный майданщик упорным отрицанием своей причастности к краже государственного имущества только усугублял свое незавидное положение. Воодушевленные простотой нового подхода в установлении истины по делу доблестные слуги Фемиды незамедлительно доставили из соседней поликлиники опытную процедурную сестру. Сразу по прибытии она не замедлила приступить к исполнению своих служебных обязанностей и с Тишкой особенно не церемонилась. Оказываемая ею врачебная помощь напоминала скорее изощренную экзекуцию, чем мероприятие лечебного назначения. Для начала, по настоянию дежурного офицера, она вкачала ему внутрь ведро мыльного раствора, после чего Тишка готов был поклясться в чем угодно и подписать любые признания. Но, как известно, истинная правда является таковой, только если она выстрадана по-настоящему. Поэтому к подписанию признательного протокола его допустили только после третьего вливания, когда под давлением очистительного потока его ослабевшее сознание прояснилось едкими парами нашатырного спирта.

Однако, если блюстители общественного порядка и нравственности результатами нового метода остались вполне довольны, то инженер Лыков продолжал нервничать. Осматривая третье ведро с содержимым Тишкиного чрева, он не находил в нем того, ради чего принимал на себя такие страдания.

– Я требую продолжения процедур, – заявил он.

– До утра больше нельзя, – возразила усатая медсестра, сворачивая длинный резиновый шланг, – Бесполезно. Все равно ничего не выйдет.

– Нет, я требую, – настаивал инженер.

– Гражданин, вам же сказали нельзя, – благодушно произнес дежурный офицер, подкалывая Тишкины признания к протоколу задержания, – И к тому же бесполезно. И к тому же посторонним тут не место. И к тому же… идите отдыхать. До свиданья, гражданин Лыков. Если что будет, не волнуйтесь, мы подберем. Теперь он от нас никуда не денется, – и, обращаясь уже к Тишке, погрозил коротким волосатым пальцем, – Что бы к утру яйцо снес, петух, мать твою…

* * *

До утра Тишку определили под постоянное наблюдение в «аквариум» или «обезьянник», угол комнаты, специально отгороженный решеткой от дежурного, куда помещают свежезадержанных мелких правонарушителей. Дабы втихую он ничего не смог учинить, его руки сковали наручниками. На случай острой надобности в углу поместили приемистую парашу.

Несмотря на все уговоры и увещевания инженер Лыков остался на ночь в отделении производить наблюдения. Он устроился на скамейке прямо напротив «аквариума» и пристально наблюдал за своим недругом, стараясь не упустить ни одного странного проявления в поведении или, быть может, физиологии, потому как, заключил он, если случиться страшное, то всем может не поздоровиться. На что вновь заступивший дежурный по отделению, войдя в курс дела, сурово заметил: «Ничего. Если превратиться в черта, я его сразу пристрелю».

Приближалась полночь. В «аквариуме» от количества задержанных бродяг и алкоголиков становилось все теснее. Руки у Тишки затекли. Нестерпимо хотелось спать. Невероятная слабость после утомительных процедур буквально сваливала с ног. Он то и дело проваливался в какой-то полубредовый туман, полуобморок или полусон, откуда его грубо выдергивали окрики инженера и стакан холодной сырой воды.

И в то время, когда силы, казалось, полностью покинули изможденное тело, внутри у него стало происходить что-то странное. Голова стала медленно наполняться свинцовой тяжестью. Она наливалась ею словно воздушный шарик водой и, казалось, также неимоверно увеличивалась в размерах, пока не стала совсем, как у лошади. Он даже удивился тому, что такая большая голова может так легко сидеть на его тонкой шее и не причинять при этом никаких неудобств. Но потом испугался, что теперь его будут показывать как урода и никогда больше не выпустят из клетки, а то и того хуже просто забьют. Если не менты, то псы, а не псы, так свои же зека, за уродство и не похожесть на человека. А если и не забьют, то сильно надругаются. Определят петухом на пятак, и кобылка будет ржать над ним по всякому поводу. В любом случае, с такой башней не видать больше ни скрипа, ни фарта. Одним словом – хана. И быть ему вшивкой, ходить по майдану, да клянчить мандро. И старухи с сопливыми пацанами станут кидать в него слюнявые огрызки. Лучше удавиться, чем так жить.

И в этот момент, когда он почти похоронил себя, его огромную голову едва не разорвал многотональный поток звуков, стремительно влетевший в нее откуда-то снаружи и вместе с тем возникший как бы изнутри его самого, снизу из самой середины живота. Словно кто-то включил рубильник и разом загомонил ранее хоронившейся в темноте огромный базар. Тысячи криков зазвенели внутри нестерпимым гулом тысяч репродукторов. Но он слышал и воспринимал их не ухом, а всем своим существом. Они кружились безумным водоворотом, лопались миллионами мыльных пузырьков, напирали, уплотнялись и вибрировали гудящим ульем готовым взорваться и разметать на мелкие части тесное костяное пространство.