Владимир Бреднев - Хороший ученик

– Сергей, я тут доппаёк принёс. Хлеба белого, пару котлет, яйца. Умывайся и ешь.

– Спасибо, Григорьевич. Спасибо! Доппаёк, это хорошо! – Грачёв подкатился к столику, весело растирая себя полотенцем.

Его круглое, без морщин лицо было тщательно выскоблено бритвой. На лице играла неясная улыбка, а глаза светились неподдельной радостью. Он весело хлопнул в ладоши, положил котлету на кусок хлеба и откусил половину. За спиной зашумел чайник.

– Сейчас подкрепимся и в наряд.

Семён Григорьевич огляделся и, чтобы поддержать разговор, спросил:

– Ты никак рисовать бросил?

– Что вы? Всё на мази! Война войной, а искусство вечно! Краски купил, холст ребята принесли, рамки Клавдия Аркадьевна раздобыла. Я же говорю, тыл, он и есть тыл. Всё тут есть. Это у нас там, на передовой, духи. Только не получается что-то последнее время у меня Татьяна. Вот закрою глаза, вижу, как она по лугу к реке идёт, или как мы с ней рассвет встречаем, а начну рисовать, рука промахивается. Но я обязательно её нарисую. Как дембельнусь, так сразу к ней. Надену парадку, – он мечтательно прикрыл глаза, – парадочка у меня, закачаешься! – потом спохватился, и блаженная улыбка исчезла с лица, – Вот, только врачи, черти, ну никак не хотят мне ноги сделать. Я бы, наверное, уже сам склепал, если бы взялся.

Грачёв проглотил бутерброд, откатился от столика в угол, сдернул с картины занавеску.

На Семёна Григорьевича смотрела с полотна девушка лет семнадцати. Её русые волосы золотились под лучами невидимого солнца, глаза смотрели ясно и открыто, алые губы тронула чуть заметная нежная улыбка, которую женщины дарят самым любимым и единственным мужчинам.

Электрик время от времени, когда Грачёв бывал в запое, уносил портреты в холодный склад. Выбросить или сжечь не поднималась рука. Так они и пылились в дальнем углу, лишенные возможности показаться зрителям. А Сергей брался за новые, и рисовал, рисовал, рисовал. Рисовал только одну-единственную женщину, которую помнил из той, другой, когда-то навсегда остановившейся жизни.

– Ты сегодня как? – спросил Семён.

– Как обычно, службу тянуть надо! – весело ответил Сергей, – Денег сегодня дадут. Грех не обмыть, – он хитро прищурился, – И повод есть, Григорич. Число-то сегодня какое? А?

Семён Григорьевич машинально бросил взгляд на стену, где у Лейтенанта висел отрывной календарь.

– То-то. Танюшка у меня именинница.

И столько нежности было в этих обычных словах, что у Григорьича запершило в горле и щипнуло глаза. Но он собрался с мыслями, кашлянул в кулак.

– Тут комендант заходил, – Семён говорил медленно, подыскивая нужные слова, – сборы у нас. Салажат нагонят. Конкурс песенный. Ты бы, Сергей Михайлович, зазря-то водку не пил. Не ровен час, попадёшь кому на глаза, губой не отделаешься.

– Да что ты?

– А то, сейчас с этим строго. Запрут куда подальше.

– Так что же с жалованьем? Вроде, как традиции изменять? – удивился Сергей.

– А ты его Клавдее отдай. А как рассосутся, я тебе компанию составлю.

– Договорились!

Сергей остался доволен разговором. Семён Григорьевич тоже. В коридор вышли вместе, и только потом расстались.

Накануне фестиваля во Дворец культуры пожаловало высокое начальство из администрации. Маленькая круглая женщина, заместитель главы города по социальным вопросам, обошла весь дворец. За ней хвостом семенили директор, главный режиссёр массовых мероприятий, ещё пара ответственных сотрудников. И на все замечания только кивали головами, боясь что-либо возразить. В общем, всё было хорошо, пока не спустились в огромный холл на первом этаже.

– Голо! – проронила женщина-начальница.

– Так ведь тут гардероб. Разделись, поднялись, – объяснила директор.

– А кто пораньше приедет? Ему что, так в зале и сидеть? Нет! Я думаю нужно выставку организовать. Художественную.

– Но ведь… Не успеем, – понурилась директор.

– Я такого от тебя не слышала. Не слышала! – разделяя слова на слоги, произнесла женщина-начальница и затараторила дальше, не давая другим что-либо сказать, – Не успеем! Успевайте! Ещё почти сутки! Козейчика возьмите, Кузнецова! Пейзажи там всякие.

– Кузнецова на областную увезли. У нас нет ничего.

– Совсем? – было видно, как заместитель главы по социальным вопросам приходит в тихую ярость, – И на складе ничего нет? Плакаты какие-нибудь.

– Ну, уж это добро я одна не отважусь разбирать, – директор явно боялась прогадать с плакатами и картинами местных знаменитостей, забытыми в холодном складе.

А там ещё с советских времён лежали писанные на добротном холсте трехметровые фигуры рабочих и колхозников, советской интеллигенции и даже нескольких вождей, срисованных с черно-белых фотографий в пролетарско-авангардистском стиле: по белому полотнищу красной краской.

Семен Григорьевич по приказу директора вытаскивал картины и плакаты на свет божий. Женщина-заместитель смотрела на них и указывала, что возвратить назад или вообще выбросить, а что ещё послужит делу развития культуры и привлечёт внимание зрителей.

Плакатов и картин, достойных выставки, набралось десятка два. Экспозиция в огромном холле получалась куцая.

– А это что? – указала начальница на сложенные аккуратной стопочкой картины.

– Это так, – пыталась отговориться директор, – начинающие работы.

Но Семён Григорьевич уже вытащил одну.

Начальница хмыкнула, поправила на носу очки, сделала пару шагов к Семёну.

– И пусть. Очень даже ничего. Кто это?

– Сторож наш. Он у нас немного не в себе. Может, не стоит его пугать? Он во времени не ориентируется. Да вы же его знаете, Грачёв это.

– А вы его подготовьте, поговорите. Соврите ему, наконец, что-нибудь. Где он такую девку нашёл?

– Девушка? В памяти она у него. Осталась как-то. Довоенная, – Семён Григорьевич хотел ещё что-то добавить, но его перебили.

А потом и вовсе забыли за делами.

Но Семён был на седьмом небе. Он сразу увидел, что картины, написанные Серегой, начальнице понравились. Их было столько, что они могли заполнить весь холл, от начала до конца. И если внимательно к картинам присматриваться, то можно было увидеть, что ни одна из них не повторялась: героиня была одна, а настроение, с которым её изображал художник, всегда было разное. Семён Григорьевич и вылез с этой мыслью вперед своего непосредственного начальства:

– Я так думаю, наверху напишем «Настроение» и сразу несколько картин повесим. Они все разные. То грустные, то веселые! И народ пусть полюбуется. И Сережка, может, обрадуется. Никому ведь неведомо, что в душе у него творится.

– Что у него в душе творится? Дурак дураком. Сказано же – шизофрения с потерей ориентации во времени и пространстве. Контузия. Я уж и забыла, когда эта война была, а он всё воевать собирается. Мужику пять десятков, а он всё себя лейтенантом числит, – зло высказалась директор.