Фарит Гареев - Когда вернется старший брат…

Садясь или ложась на него, Лёшке неизбежно вспоминалось, что чуть более месяца назад здесь сидела или лежала Ирина, по обыкновению, – в своей излюбленной позе, с уютно поджатыми под себя ногами, и смотрела телевизор, стоявший теперь у противоположной стены. Передвинутый ближе к окну сервант с основательно прореженными стеклянными полками и вовсе чудил, мерзавец, – случалось, и очень часто, что Лёшка боковым зрением успевал заметить в зеркальной его поверхности не только своё собственное, но и её, Ирины, движение… Призрак, рождённый больной памятью, впрочем, исчезал тут же, стоило только оглянуться, но оставлял по себе долгую заячью дробь сердца в гулкой пустоте грудной клетки.

И в точности так же было и со всей остальной мебелью, – список можно продолжить, но стоит ли? И не только с мебелью, но и вообще, со всеми прочими вещами: одеждой, посудой, постельными принадлежностями, – словом, со всеми теми предметами человеческого быта, что остались у Лёшки после развода. Даже зубная щетка, – первое, что встречало Лёшку утром после пробуждения, – и та напоминала об Ирине, потому что была куплена ею…

Осознав всё это, Лёшка попробовал было вновь провернуть тот же фокус с перестановкой мебели, но на этот раз вышло еще хуже. Чувство обманчивой новизны испарилось уже на второй день, и Лёшка окончательно уяснил себе, что эта своеобразная игра в пятнашки ни к чему не приведёт. К хорошему, уж точно. Ни выигрыша, ни, тем более, призов, в этой игре предусмотрено не было. От перестановки мест сумма слагаемых не меняется, – это нехитрое арифметическое правило, вынесенное из школы, действовало и здесь. Суммой была память, а в роли слагаемых выступал практически весь внешний мир.

Покинул квартиру, – и вот они, обшарпанные, исписанные корявыми надписями стены подъезда, щербатые ступени, которых недавно касалась нога Ирины, дальше – двор, и какой дорогой ты не пойди, – всюду встретишь на городских улицах приметы, значки, уцепившись за которые, примется за свою неприметную, но непрерывную работу проклятая память.

Память, память… Как было избавиться от неё, как было лишить себя прошлого? С квартирой-то ладно, там Лёшка был хозяином, и, стало быть, мог поступить с ней, как ему заблагорассудится, но вот что он мог сделать со всем остальным миром, который принадлежал не только ему одному и коррекции не поддавался? Впрочем, выход, чисто умозрительный, был найден тут же. Предположив, что если ты над пространством не властен, то вот над своим местоположением в нём – это да, некоторое время Лёшка прожил в той иллюзии, что избавиться от прошлого поможет полная смена обстановки: мебели, квартиры, города… Страны, наконец.

Эта навязчивая идея владела им несколько недель, в течение которых он покупал газеты бесплатных объявлений, внимательно изучая разделы о междугороднем обмене квартир. Но с особенным пристрастием Лешка вчитывался в объявления о помощи с эмиграцией, неважно в какую страну, хотя желательно бы в развитую… Строил планы, словом. Но, как и в случае с перестановкой мебели до Лёшки быстро дошло, что даже при таком раскладе лишить себя памяти полностью он не сможет.

Увы, но, как и все люди, над памятью своей не властен был Лёшка, – мысли его раз за разом возвращались к Ирине, особенно в том случае, если он заставлял себя не думать о ней. Теперь, когда время, прошедшее с того злополучного вечера, ослабило обиду и злость на Ирину, вдруг выяснилось, что она, стерва, сволочь, сучка такая, и ещё множество куда более нелестных эпитетов, – единственная. А потому – от воспоминаний о ней укрыться негде. Должно быть, в этом и заключается главное отличие внутреннего мира человека от мира, который окружает его. В мире внутреннем, как и в мире внешнем, легко было заплутать, но вот найти потайное место, где можно было бы спрятаться от главного преследователя, самого себя, – нет… Более того, – беги, кролик, не беги, но даже оторваться не сможешь, эта гонка на всю жизнь.

Разум был одной из самых сильных сторон личности Лёшки Ахметьева. Может быть, – даже излишне. В сущности, в этом и заключалась беда Лёшки, что привык он вначале осмысливать свои эмоции, и лишь затем давать им ход. Вернее, – совсем не давать. Разложить свои эмоции по полочкам, значило там их и оставить. С одной стороны это спасало от необдуманных поступков и их последствий, с другой – практически полностью лишало свободы маневра… Безумству храбрых поём мы песню?

На этом игры в самообман закончились. И продолжились, только в иной форме. Но сама мечта о полной смене обстановки и места проживания, вплоть до страны, осталась и превратилась в нечто похожее на вялотекущую форму шизофрении. Всё-таки было нечто притягательное в этих бесплодных грезах об отъезде в дальние дали и возвращении годы спустя, – успешным и влиятельным человеком. На зависть Ирине. И к ее же досаде…

Если в будние дни существовать было ещё туда-сюда, то в выходные Лёшке становилось совсем невмоготу. Даже нелюбимая работа, и та в этом отношении оказалась предпочтительней, нежели никем и ничем не занятое время выходных. Нередко Лёшка попросту сбегал из дома, найдя выход из положения в частых визитах к друзьям, приятелям и просто знакомым.

Они делились на две категории, – семейные пары и такие же, как Лёшка, неудачники в личной жизни. Последних и прежде у Лёшки было предостаточно, но тогда все они находились на периферии его жизни, – как ни крути, а сытый голодного не то чтобы не разумеет, но даже не замечает. И лишь после крушения собственной семейной жизни Лешка с удивлением заметил, что разводы в последнее время приняли форму эпидемии, и что одиноких друзей-приятелей среди его знакомых куда больше, чем благополучных семейных пар.

Поначалу, когда тоска и память заедали с особенной силой, общаться Лёшка предпочитал с одиночками. Они, казалось ему, лучше других понимают его горе. Но спустя малое время общение с такими приятелями Лёшка свёл к минимуму, поскольку большинство встреч с ними заканчивались покупкой бутылки с немудреной закуской и посиделками на кухне до поздней ночи. Само собой, – под неизменный трёп, суть которого, как правило, сводилась к расхожей народной идиоме: – весь мир бардак, ну, и так далее. Расплатой за это была утренняя головная боль, усиленная мучительным стыдом за сказанное накануне. Если поначалу всё это нравилось Лёшке, – какое-никакое, а общество, опять же, элемент сочувствия и понимания, нехватка которых в первый, самый трудный после развода период чувствовалась наиболее остро, то спустя месяц-другой он стал избегать подобных посиделок. Как подметил Лёшка, большинство приятелей интересовало не столько его, Лёшкина, беда, сколько возможность выпить с комфортом в его квартире, что, понятное дело, было куда привлекательней, чем пить в подъезде или на улице. «Привычничать», – таким презрительным глаголом он обозначил эти вечерние, с тенденцией перехода в ночь-заполночь посиделки на кухне. Ну, а тех, кто принимал в них участие, не исключая самого себя, – «привычниками».

Читать дальше