Виктор Гусев-Рощинец - Железные зерна

Мальчик уже сидит за рулём и прогревает мотор. Я совершаю ритуальный обход, предварительно забросив на заднее сиденье вещи, которые мы принесли с собой и должны доставить на дачу. Новый островок ржавчины на боковой стенке левого крыла, сам по себе незначительный, напоминает мне о моём решении продать машину. Однако для продажи её надо заново выкрасить, а для этого где-то найти гараж, мастера по окраске, потом покупателя и так далее, до тех пор пока не иссякнет воля и решимость осуществить задуманное, или оно (чему трудно всё же поверить) наконец осуществится. Я сознаю также всю двойственность своей воспитательной политики, где одну руку я заботливо держу на баранке, помогая сыну преодолевать самые трудные повороты, а другой – мысленно, – зажав кувалду, крушу и корёжу неподатливый металл, чтобы рано или поздно вывезти его на переплавку вместе с автомобильными пристрастиями моих детей. Меня не устраивает обещанная нам в скором времени «полная автомобилизация населения»; я никому не говорю об этом, но в душе считаю её преступлением. Моя дочь, несколько лет назад окончившая ту же самую шестьсот седьмую школу и получившая кроме положенного аттестата зрелости ещё и «международные права водителя третьего класса», долгое время, вплоть до своего, к счастью, раннего замужества осаждала меня просьбами о доверенности и праве свободно распоряжаться машиной, ссылаясь при том на состояние моего здоровья, препятствующего, по её мнению, автомобильным страстям, подобно тому, как старость препятствует страстям любовным. Однако ж я остался твёрд, я не учил её вождению, она не получила тогда ни доверенности, ни ключей, и даже перспектива испорченных отношений не могла поколебать моей решимости: только один раз мне надо было увидеть её за рулём: я передал его ей на участке Павшино-Ильинское, когда мы ехали на дачу после выпускных экзаменов, и в заднем кармане джинсов у неё лежали новенькие права, – её напряжённые газа, до белизны в суставах сжимающие баранку руки, какую-то нервную суетливость, свойственную, по моим наблюдениям, всем водителям-женщинам. В этот солнечный июньский день, который как-то сразу поблек и запылился, когда мы поменялись местами, и я сел справа, на самое опасное место , я дал себе клятву, что это первый и последний раз. И я сдержал её, несмотря на уговоры и даже слёзы дочери, так и не понявшей, кажется, моего страха на том перегоне, навсегда врезавшегося в мою память и разросшегося в ней до столь внушительных размеров, что таким чувствам, как жалость к умоляющему тебя со слезами на глазах твоему же ребёнку, как острое желание сделать ему что-либо приятное и тому подобным, просто не осталось места. К счастью, вскоре другие волнения и заботы – влюблённость, замужество, ребёнок, первая в жизни самостоятельная работа помогли всем нам справиться с этой, я повторяю, без преувеличения труднейшей проблемой. Время заровняло следы, и на месте забытого погребения остался лишь маленький холмик пропитанного горечью пепла. Может быть, кому-то и хочется принять участие в этой самой «полной автомобилизации», но только не мне. Напротив, когда мне удастся избавиться от машины (а это, в свою очередь, я уверен, поможет мне бросить курить) я тотчас образую – да позволено мне будет так назвать её – «Лигу борьбы с автомобилизмом». Устав и программу я мысленно уже сочинил, теперь дело только за тем чтобы найти единомышленников и привлечь их к будущему движению. Возможно, это и есть то самое «дело», которое станет смыслом моего пенсионного бытия. Мой сын, однако, подробно посвящённый в мои планы, когда он по необходимости или невзначай становится свидетелем моих рассуждений на темы о желательных, по моему мнению, социально-экономических преобразованиях, скептически улыбается, и я слышу его излюбленную оценку доброй половины происходящего в этом мире: «Маразм!» – выразительно произносит он день ото дня крепнущим басом. Взамен моей, как он говорит, стариковской философии он предлагает собственный путь – полной геликоптеризации населения, и я уверен, что если бы он стал когда-нибудь у кормила технического прогресса (что, слава богу, маловероятно), то непременно бы постарался осуществить её.

Возможно оттого что солнце, на небе ни облачка, и беспомощно распахнувший свои ворота алюминиевый заводик перестал дымить (с ним это бывает когда кончается сырьё – алюминиевый лом), а у меня впереди – отпуск и поездка на море, я не склонен сегодня, как обычно в компании сына, предаваться рассуждениям о вреде автомобиля, сегодня он для нас, по-видимому, необходимое «средство передвижения», с его помощью мы доставим на дачу вожделенную байдарку, что перекочует из-за гумовского прилавка на наш верхний багажник через какие-нибудь считанные минуты. Вот так одно тянет за собой другое: водное «транспортное средство» – байдарка – для своего перемещения требует сухопутного «транспортного средства» – автомобиля, а тот, в свою очередь, другого «транспортного средства», например, железнодорожной платформы, – и так далее, неисчислимые транспортные средства нагромождаются друг на друга, погребая под собой в общем-то нетранспортабельного человека, и он, придавленный этими «средствами», задыхающийся в них, обездвиженный, как дикий зверь от укола мескалина, постепенно теряет свои лёгкие, сердце, мускулы, сморщивается и вянет, превращаясь в «водителя» или «пассажира», а что из этого лучше, никому, как сказал Сократ, не ведомо, кроме бога. Говорят, политика – современный рок. Нет, говорю я, современный рок – это техника. Я знаю, что говорю: сначала изобретают технику «звёздных войн», а потом с её помощью делают политику.

Я прошу сына подвинуться, сажусь за руль и трогаю с места. Мы выезжаем за ворота, провожаемые внимательными взглядами толпящихся у сторожевой будки пяти-шести, кажется, не знакомых мне мужчин. Я не сразу вспоминаю, что кроме непосредственных своих задач наша стоянка выполняет ещё функции клуба «встреч по интересам» для некоторой части сотрудников алюминиевого завода, которая при отсутствии сырья, а то и просто так, влекомая лишь душевным голодом и жаждой общения, неумолимо, как грунтовые воды, просачивается в нашу уютную сторожевую будочку, где, должно быть, всегда есть то, что помогает скрасить «целодневные» и «внутрисменные» простои. На ближайшем собрании, думаю я, обязательно внесу предложение расширить помещение сторожевого поста за счёт завода: пусть раскошелится, в конце концов, каждое уважающее себя предприятие должно иметь помещение для психологической разгрузки, – это веление времени, а будет ли оно на территории завода или непосредственно перед его проходной, не суть важно. Только теперь я наконец осознаю, что часа два уже как не слышу характерного, не смолкающего ни днём, ни ночью позвякивания штабелируемых под гигантским навесом алюминиевых «чушек». Эти невзрачные брусочки продаются за валюту, заводик доставляет богатства казне, по этой причине всемогущ и будет скорей всего дымить здесь и отравлять атмосферу до скончания века. Моя последняя мысль перед тем как мы выезжаем на прямую, стрелой нацеленную в сердце города улицу: хорошо, значит действительно нет сырья; « День такой хороший, и старушки крошат хлебный мякиш сизым голубям… » – рвётся из магнитофона залихватски-надтреснутый басок. «Пристегни ремень», – говорю я сыну и, жиманув на газ, пришпориваю нашего стального коня.