Виктор Гусев-Рощинец - Железные зерна

Ровно в семь я сложил бумаги обратно в папку и отнёс в прихожую. Мой день подчинён жёсткому распорядку, и я стараюсь не нарушать его даже по праздникам; благодаря тому я легко отрываюсь от дел и возвращаюсь к ним, подчиняясь лишь показаниям часовой стрелки; я прерываю любое самое важное совещание, чтобы сотрудники моего отдела могли вовремя пообедать, и я ни разу ещё не нарушил этого правила. Вернувшись на кухню, я включил конфорку под чайником и выглянул в окно. Надеюсь, где-то кто-то в нашем городе ещё выглядывает в окна, мои же действия лишь условно подпадают под это определение, – я всего-навсего подошёл к стеклу, прижался к нему лбом и скосил глаза вправо вниз, туда, где перед въездом на завод алюминиевых сплавов расположилась наша автостоянка. Почти бессознательно отметив, что машина на месте (куда же ей деваться? – ведь стоянка охраняется) я поднял глаза и остановил их на зелёном островке останкинского леса, виднеющемся между телебашней и трубами ТЭЦ, над которыми красиво курился вулканический дымок. Сегодня видимость была хорошая, дымы от алюминиевого завода тянулись вверх, предвещая вёдро; можно было бы и открыть малую створку окна, только это в принципе не имело смысла, – марля, натянутая на оконной раме для защиты от комаров и пыли, источаемой заводскими трубами, всё равно не дала бы мне возможности выглянуть, как я любил это делать в старом доме, открывая по утрам окно как объятие навстречу утопающим в траве и акациях старым тополям. Здесь, на одиннадцатом этаже, царил город, в своём роде совершенный урбанистический пейзаж, со всеми его законными атрибутами – железной дорогой, двумя мостами, десятком труб и сотнями белых, розовых, жёлтых, стоящих и лежащих коробок-домов, дробящих солнце стёклами своих окон на тысячи маленьких солнц и прячущих эти солнца в кухнях и комнатах, почти неотличимо, я знаю, похожих друг на друга – если не обстановкой, то уж наверняка пейзажами, заключёнными – на взгляд изнутри – в рамы оконных переплётов.

От созерцания любезного моему сердцу квадратика леса на горизонте меня оторвало бульканье в кастрюле с овсяной кашей (фирменное блюдо, которым я кормлю по утрам семейство); пора было приступать к побудке. Разбудить моих домочадцев – задача не из простых, все они молоды, а молодости требуется много сна. Моя семья – это сын, дочь, её муж и их двухлетняя дочка – моя внучка. Моя жена умерла двенадцать лет назад. Тогда, оставшись с двумя детьми на руках, я растерялся: мама страдала от гипертонии, рассчитывать на её помощь я не мог; единственным выходом из создавшегося положения мне виделся новый брак, но прошло время, а я так и не женился. Когда меня спрашивают – почему? – я стараюсь уйти от ответа, ибо сам этого не знаю. Как бы то ни было, я выкрутился с помощью детского сада, «продлёнки», старушки-мамы (моя тёща тогда ещё работала, оставаясь жить на юге, в том самом городке, куда я теперь собираюсь отдыхать; позже, выйдя на пенсию, она переехала в Москву и теперь живёт отдельно от нас в коммунальной квартире в центре города) и сердобольных соседей – в старом доме они были немаловажной особенностью. Мои дети выросли, и хотя я знаю, что любить детей – значит уметь отдаляться от них, единственно чего я хочу – это сохранить существующее положение вещей. Я знаю, что мне это не удастся, ещё немного – вырастет и женится сын, возможно, уйдёт из дома, и тогда всё равно мне придётся подумать о моей приближающейся одинокой старости; но сейчас я стараюсь не думать о ней, достаточно того, что она придёт.

Я иду в холл и зажигаю свет. Отсюда три двери ведут в комнаты (у нас дом «с улучшенной планировкой») одна из них считается моей. Через дверной проём я вижу неубранную постель и своё отражение в левой створке стоящего в дальнем углу трельяжа; там ещё платяной шкаф с антресолями и две тумбочки (болгарский гарнитур «Милена», купленный мною год назад по настоятельному совету дочери, – она у нас «законодательница мод», и вся квартира обставлена по её вкусу) а сверх того и плод моей собственной домоустроительной инициативы – письменный стол «под цвет мебели». Я недаром сказал, что эта комната считается моей – её вещи служат всем: за столом сын делает уроки, сам я почти не пользуюсь им – он стоит у окна, рядом с балконной дверью, посидев там полчаса, я начинаю жестоко замерзать, особенно если это зимой; трельяж – излюбленное орудие моей дочери для наведения «марафета», что означает нанесение косметических снадобий на лицо (которые, по моему мнению, ей не идут, да пока ещё и не требуются) и приготовления «укладок»: по утрам я выхожу за порог, преследуемый жужжанием фена из моей комнаты. Я готов отдать трельяж в обмен на старое моё любимое зеркало, но каждый раз, когда я завожу об этом речь, укоризненный взгляд дочери заставляет меня устыдиться своего невежества: разбивать гарнитур! – это же настоящее варварство! – говорят её большие выразительные глаза и кривящийся носик, и усмешка на губах, и весь её облик, выражающий высшую степень непонимания. Она всегда была красивой девочкой, и до сих пор я часто любуюсь ею, но мне бы хотелось, чтоб вещи не оказывали на неё такого сильного влияния: по моему мнению, она слишком зависима от них.

Я мог бы и не зажигать огня в холле, его достаточно проникает из моей комнаты, из кухни, через застеклённую дверь гостиной, где на тахте спит мой сын; яркий свет нужен мне для того чтоб осветить мои книги: наш холл – это моя библиотека; вздымающиеся к потолку стеллажи устилают стены броней из разноцветных корешков; всё здесь изготовлено моими руками, и каждое утро я посвящаю несколько минут тому, чтобы смахнуть пыль, поправить или переставить томики, пробежать глазами знакомые имена и просто полюбоваться своим ухоженным, процветающим хозяйством. Книги я начал собирать давно, ещё до бума, когда не сметали с прилавка всё подряд и все кому не лень; теперь, думаю я, хорошая книга стала дичью, за которой охотятся, которую выслеживают или, отчаявшись, втридорога покупают у букинистов. Сегодня, кроме обычного обзора своих владений, я должен совершить нечто важное – выбрать книгу, которую возьму с собой в отпуск. Как известно, проблема выбора – едва ли не тягчайшая из проблем, терзающих человеческую душу от рождения до смерти, и от правильного её решения в полном смысле слова зависит иногда быть или не быть и уж по меньшей мере – быть счастливым или несчастным; для меня вполне может стать несчастьем отсутствие под рукой хорошей книги. В поездах, гостиницах, чужих домах, среди чужих равнодушных вещей сопровождавшие меня книги всегда делили со мной моё одиночество и скрашивали тяготы неустроенного быта. Скользя глазами по корешкам, я то и дело наталкиваюсь на томики, которые держал в руках, в которые погружался в самых разнообразных местах, и они возвращают меня в эти места, заставляют вспомнить окружавших меня тогда людей, и за давностью лет уже сами ставшие почти вымыслом, эти люди сливаются с вымыслом книг, образуя тот странного состава сплав, которым на добрую треть заполнена моя память. Я помню как читал Фолкнера в нетопленой гостинице на одном из наших уральских объектов; за окном было минус сорок; натянув на себя шерстяной тренировочный костюм, я забрался под два одеяла, на пол рядом с кроватью поставил бутылку «Айгешата» и, время от времени прикладываясь к ней, пустился в путешествие по американскому югу. Мои соседи по комнате – двое углублённых в себя мужчин среднего возраста – в пальто и шапках сидели у стола, играя в шахматы, – они презирали портвейн. Боковым зрением я видел как они согревают дыханием коченеющие пальцы; я наделил этих людей характерами героев книги и словно выдавил на белой шелковистой обложке две маленькие геммы, два профиля, склонённые друг к другу в напряжённом раздумье. С годами я читаю всё меньше и часто взирая на свою библиотеку, с грустью думаю: сколько же здесь останется непрочитанного! Свой гигантский фасеточный глаз в наши дома запустило Зрелище, и вот – цепенеет Воображение, убаюканное волнами Информации. Может статься, мы и самая читающая страна в мире; но что читать, когда и зачем. «Кому это всё нужно?» – тянет мой сын на одной тоскливой ноте, если необходимость вынуждает его взять в руки учебник литературы. Сам я читаю по преимуществу в транспорте (если не пользуюсь машиной), а здесь требуется нечто такое, что помогло бы скоротать этот час-полтора, проведенный в толпе таких же, как я, спешащих, не выспавшихся, нервничающих от предчувствия того, что они опоздают на работу, стиснутых чужими локтями, спинами, сумками, портфелями, сдавливаемых автоматическими дверями, опасающихся за свои пуговицы. Для большинства из тех кто ещё способен читать в таких условиях, это нечто – детектив и прочее в том же эвазионистском духе. Не буду врать, я тоже читаю Агату Кристи; то, что я читаю её по-английски, не освобождает меня от чувства вины, хотя и служит в моих собственных глазах некоторым оправданием: я знаю, что английский язык может пригодиться мне только в одном случае, и это тот самый случай, о котором мы стараемся не говорить (мне, например, легко вообразить себя штабным переводчиком в зоне военных действий или, на худой конец, радиоразведчиком); все прочие варианты будущего исключают его применение на практике: контакты с иностранцами нам запрещены, техническая литература, которая могла бы быть полезна в работе, засекречена, остаётся только одно – наслаждаться классиками в оригинале, что я и делаю, беря с собой в каждодневную дорогу молодчагу-Кристи, благо написанному ею имя Легион. Для отпуска я выбираю Монтеня.