Дмитрий Гридин - Так

– Глянь-ко, – бабушка Маша раскрывает альбом с фотографиями. – Это вот Светланка моя, это мужик ейный – Матти-финн. Это внучкИ мои – Сашуля и Ромаша. Это домик их.

– А что, баб Мань, к себе вас не зовут?

– На кой я им там? – вздыхает старушка. – Под ногами путаться не хочу. У них ведь своя жизнь, современная. Да и с тоски я там помру, без березок своих, без грядок луковых…

Этим березкам и грядкам Мария Столярова посвящает небольшие стихи, которые, по ее признанию, «родятся иной раз и ночью». Бывает, лежит долго, мучается бессонницей, затем встанет, пойдет на маленькую хрущевскую кухоньку, достанет из ящика тетрадку и пишет. В этих наивных стариковских творениях нет литературных изысков, хромают рифма и размер, но… Стихи почему-то трогают сердце.

«Стало на дворе темно уже /и фонарики зажглись, /А я все не сплю давно, вспоминаю жизнь. / Времечко стучит в часах, ходики тик-так,/ А я все смотрю в окно, не уснуть никак. / А березка машет мне ветками: „Уймись!“, / Скоро кончится твоя, баба Маша, жизнь».

А еще она заваривает удивительный чай. Что туда добавляет – секрет. Говорит только, что благодаря этому сбору силы прибавляются и тоска отступает. От моего, купленного в магазине, торта она отказывается: «Жирный слишком!»

– Нужно травки собирать и пить. Картошечку кушать, капустку, зелень, – учит Кирилловна. – Ты вот мясо ешь, да вино пьешь, а они здоровью вред чинят. Да телевизора меньше смотри, родителей люби, да людей не осуждай, да Богу молись!

На прощание баба Маша подарила мне пестрые вязаные носки. А поскольку я не собираюсь «сваливать», они мне очень пригодятся. Кирилловна сказала, зима будет долгая.

Сидели с двоюродным братом Романом на кухне, как водится, под «Машину времени», под рыжики важинские, картошку пидемскую да форель заяцкую… Говорили почти всю ночь о разном. Поскольку оба мы родом из СССР, вспомнили вдруг, что в этом году двадцать лет минет со дня гибели советской империи. Заностальжировали в голос: «А кино по 10 копеек? А городской парк с аттракционами и танцами под ВИА „Импульс“? А пионерский лагерь и ежегодные поездки с родителями в теплые союзные республики..?» Ощущали ли мы, тогда еще совсем пацаны, то, что принято сейчас называть «застоем»? Вряд ли. Думаю, дело даже не в том, что деревья были больше и трава зеленее, и не в том, что не было еще у нас тогда болячек и проблем. Но и не в том, конечно, что сходить на воскресную Литургию, равно как и битлов послушать, считалось идеологическим преступлением перед умом, честью и совестью. И даже не в том, что любому жителю страны советов было гарантировано бесплатное образование, жилье и рабочее место. Ведь тогда мы не могли все это ценить и оценивать в полной мере. Ощущали ли мы, чуть повзрослев, острую нехватку джинсов, жвачки, кока-колы и, слово-то какое, – свободы слова? Вряд ли. А был ли тогда, в девяносто первом, когда все привычное рушилось и ломалось, страх у нас перед неизведанным плаванием по волнам чужих реформ к дивному острову свободы – нынешней России? Может, и был, но порос быльем…

Так сидели мы на кухне и как-то даже по-стариковски охали, с тихой грустью вспоминая светлые моменты великодержавного бытия. «Машина» уже полностью отработала время своего mp3, рыжики побурели, картошка счипсилась, форель уже и в рот не лезла… Традиционный пшеничный спутник задушевной русской беседы, стоивший раз в десять дороже своего советского аналога, по качеству, наверное, был во столько же раз хуже. Поэтому уничтожена была вражина литровая лишь на четверть с пальцем. Братец засобирался восвояси. Переступая уже через порог, спросил:

– Шелковицу помнишь? – И ушел в утро. А на меня нахлынуло вдруг: словно накипь, наносимая этим двадцатилетием, под действием реагента откололась, сошла со спирали памяти.

Шелковица…Почти каждое лето бабушка с дедом возили нас, сопляков, к морю. Иногда путь домой пролегал через Советскую Украину, а точнее – через Полтавскую область. Понимаю теперь, что такой путь был заранее определен бабушкой, ведь мы ехали к родственникам. Но нам это преподносилось как сюрприз: «В Подпорожье через Белики поедем, там еще недельку-другую поживем». В Беликах жила бабушкина сестра Антонина с мужем, дедушкой Глебом. Баба Тоня, как мы ее звали, за свое белое происхождение и «особый» взгляд на советскую власть, при Сталине 10 лет провела в тюрьме. Удивительно, что даже лагерные годы не сломили дух Антонины Александровны. Она была красивой, веселой, до конца своих дней сохранившей благородную стать и ясный ум женщиной. Советскую власть называла явлением временным, никого и ничего не боялась, но «усатого грузина», даже после реабилитации своей и его низвержения с политического Олимпа, почему-то уважала, величала (!) «батькой» и, думаю, даже молилась за него. Однажды я застал бабу Тоню за странным занятием – она сидела на колченогой табуреточке и колола лесные орехи небольшим бронзовым бюстом генералиссимуса, приговаривая: «Твои грехи, мои – орехи». Дед Глеб был настоящим героем – в их скромной квартире на стене белой комнаты висела казачья шашка в кожаных ножнах, а в ящике комода в коробке из-под кубинских сигар лежали боевые ордена. На антресоли, в куче реликтового хлама, он хранил действующий немецкий вальтер и трехлинейный обрез. Двоюродный дедушка ростом был на голову ниже своей жены Антонины, но, как балакали соседки, «тримав її в чорному тілі» (держал в узде). Соседки просто завидовали. Глеб и Антонина были созданы друг для друга. Никогда еще, до той поры, я не видел такой любви. Думаю, что их действительно соединил Бог. Когда в 1943 году моему деду сообщили об аресте его жены, исключили из партии, разжаловали в рядовые и послали на передовую, он в первом же бою с криками: «За Родину, за Тоню!» уничтожил «из личного оружия больше двадцати вражеских солдат и офицеров». Дед был несколько раз ранен и контужен. Домой вернулся полуглухим, но сохранившим прекрасный певческий голос. До сих пор вижу его сидящим в седле, поющим себе в усы «Iхав козак за Дунай» и всматривающимся куда-то вдаль поверх мирных сельских хат в сторону закатного запада. Правая рука деда Глеба, искалеченная осколочным ранением, изредка делала движение, сходное с тем, как воин берется за рукоять шашки. Он, невысокий и уже весьма пожилой ветеран, тогда казался мне истинным богатырем, способным уберечь не то что свою Тоню, но и всю богохранимую державу нашу. Дед был героем, инвалидом и… мужем бывшего врага народа. Ясное дело, жили трудно.

С такими родственниками не особенно забалуешь, но мы всегда с радостью ехали в украинские Белики, в гости к Антонине и Глебу. Здесь, в теперешнем поселке городского типа, задолго до революции, в год появления на свет вождя мирового пролетариата, родился православный священник, организатор массового шествия рабочих в день Кровавого воскресенья Георгий Аполлонович Гапон. В этом же местечке жил и работал венгерский революционер и писатель Мате Залка (генерал Лукач). Само поселение находится на реке Ворскла. В давние времена эта река имела другие имена. За пять веков до Рождества Христова она звалась Пантикапой, а уже Петр Первый во время Полтавского сражения, уронив на переправе подзорную трубу в реку, назвал ее «вором стекла» – Ворсклой. Легенда, конечно, как и Вытегра – «вы тигры», Винницы – «вы – ниц».