Ирина Крицкая - Мужчины бесятся (сборник)

Два парня под одним одеялом – это глаза зафиксировали, но сознание тут же поставило защитный блок. Мать шарахнулась в кухню, ругая себя за бестактность. И правда, вломиться без звонка в квартиру к взрослому сыну, а вдруг он с девушкой, нехорошо.

Никаких подозрений у нее не возникло, внимание сразу переключилось на бардак, на грязную посуду, на пустые бутылки, на шеренгу бокалов… «Пьянка! Опять была пьянка. Где упали – там уснули».

И тогда, вечером восьмого марта, Макс мог бы ничего не говорить, он мог просто встать и уйти. Но он сказал, настырно, как будто хотел укусить:

– У нас любовь. Мы живем вместе. Я – гей.

Мама застыла на секунду-другую, потом начала заикаться.

– Что? Ты что… Ты что хочешь сказать… Ты гомо…

Остальное она не смогла проговорить. И закричала.

Кричала долго, жестко, грубо, рваным, каркающим голосом, как будто ей перерезали горло.

– Идиот! Как ты смеешь такое мне говорить?! Ты матери! Ты матери сказал такое!

– Мама! Извини…

– Ты обо мне подумал? Как мне жить?! Как мне дальше жить? Мне будут все в спину плевать! Пальцем тыкать! У нее сын – педик! Один алкаш, другой педик…

Макс сидел на полу и сжимался от каждого слова, как будто его били ногами.

– Не надо, мама, – просил он маму. – Молчи, я тебя умоляю, только молчи.

– «Я – гей!» – Мама не могла успокоиться. – Это он мне, своей матери, такое сказал! «Я – гей!» А дальше что? Что дальше? Гей! Ты думаешь, что этого достаточно?

– Не надо, мама!

– Максим! Посмотри на себя! Вокруг тебя грязные люди! С тобой живет непорядочный человек! Это страшно! – она завизжала. – Мне страшно! Мне страшно, Максим!

Мать визжала, Макс плакал. Ему стало жалко эту женщину, халат ее, теплая рубашка, постель – все пахло детством, все было рядом, близко, все ему было нужно и все удалялось. Куда, почему, он никогда не мог этого понять.

– Зачем ты мне сказал? – она пошла по второму кругу. – Ну зачем ты сказал мне все это, Максим? Я только легла, я хотела уснуть, зачем ты мне сказал эту гадость? Ты что, отомстить мне хотел?

Он поднялся с ковра, оглянулся на дверь – показалось, что там его тоже слушают.

– Я хотел, чтобы ты поняла.

– Что я должна понять? Что? – она опять завизжала. – Я мать! Мне неважно, что у тебя в трусах! Мне важно, что у тебя в голове! А там – ничего! Ничегошеньки интересного! Ты заигрался! Максим, ты расслабился! Ты слишком много думаешь о своей жопе! Где твои мозги? Где сердце!

Мать провизжалась, выплеснула первый свой шок, а потом заплакала, так горько, как будто ей сказали, что сын ее умер. Макс наклонился к ней, хотел обнять, но она его оттолкнула.

– Не трогай меня!

– Прости…

Он начал говорить, но она прервала его, замахала рукой и сказала ему сухо, холодно, как бесплатному пациенту:

– Уходи. Я ничем не смогу тебе помочь.

Они не разговаривали два года. И не встречались. Макс видел маму только издалека, она проходила по бульвару перед клиникой, а он смотрел на нее из окна своего кабинета.

Макс сразу начинал звонить, но мать не отвечала и быстро сворачивала на автобусную остановку. Но однажды летом спустя два года она пришла сама, неожиданно, без всякого предупреждения просто записалась к Максу на прием. И диалог был продолжен с того же места, на котором прервался.

– Максим, я за тебя волнуюсь… У тебя в кабинете коньяк.

Алена заболела, два дня не вставала с кровати. В немецком баре откушала гамбургер, и после этого ее подкосило.

Бар был огромный, по размеру напоминал вокзал или рыночную площадь. Ни пройти ни проехать – все плотно заставлено круглыми тяжелыми столами. Столы, да и стулья, и все в этом баре было липким от пива, его глушили через трубочки из неподъемных кружек, и все вокруг воняло этим сладким пивом. Музычка гремела веселенькая с утра до вечера, народищу было полно.

На столах танцевали голые девочки, и мальчики тоже раздевались. По периметру зала в глубоких нишах стояли тумбы, на них работали стриптизеры, как тигры на манеже.

Рядом с тумбой были шесты, и каждая пьянь могла подойти, покорячиться. Тигрица, когда проходила мимо, не удержалась, взялась за шест и обвила его ножкой, соскучилась девочка по работе.

Такси съезжались в эту точку со всего района. У входа образовалась пробка, гости не могли протиснуться. Метрдотелей в таком демократичном месте не было, но зато наша Алена сразу включила администратора, она высматривала свободные столики и разводила гостей. «Вам сюда, мужчина, – она указывала направление совершенно случайным людям. – Девушка, проходите, проходите, пожалуйста». Она говорила по-русски, и все ее понимали. И бармен, местный бармен, Алену слушался.

Красавчик был, опять испанец, я падаю от них, он бегал раз десять от стойки к нашему столику. Носил текилу на улицу. Алена собирала деньги ему на поднос и подгоняла:

– Еще текилы! Еще текилы!

И всем, конечно, сразу тут понравилось. И огонечки, и девочки, и музончик, и все такие добрые, веселые, все поют, смеются. Ну, где мы так в России отвисали? Ну не помню где.

Максюша начал танцевать, местные педики строили ему глазки. Сашуля снимал весь этот вертеп. Алена кому-то рассказывала какие-то анекдоты, сама над ними смеялась и покрикивала:

– Еще текилы! Еще текилы!

Рядом оказалась юношеская футбольная команда. Мальчики стояли в обнимку на табуретках и орали: Оле-оле… тря-ля-ля-ля-ля. И я, конечно, тоже захотела на верхотуру.

Поднимаюсь на табурет, смотрю – а кругом немцы. Все огромные, светлые, рожи румяные, все с оружием, в касках, рукава закатаны, поют свой «их ляст эн брюх» и усмехаются. А я-то партизанка в тылу врага, и если они меня рассекретят – сразу поставят к стенке. Какой-то маленький и рыжий врезался носом в мои коленки, и я его накрыла с головой подолом своего сарафана и придушила фашиста коленками.

– Как ты себя ведешь! – Алена следила за порядком. – Ира! Что ты делаешь! – А сама бармену машет и машет. – Еще текилу! Еще текилу!

– Только текилу? – спросил красавчик, задыхаясь.

Алена махнула рукой:

– И один гамбургер!

Я отпустила рыжего и спрыгнула на каменный, залитый пивом пол. Немец хотел обнять меня на прощанье, но я его куснула за ухо и крикнула вдогонку: «Это тебе за дедушку!»

– Браво! – Максюша кричал. – Браво!

Тигрица поправила лямочки на моем сарафане и голову мне на грудь положила.

– Кстати, я – би, – она сообщила.

Ой, ты лапочка! Этикеточку себе приклеила. И ведь сама, никто ее не просил. Кто ты у нас сегодня, би или не би, никто не спрашивал. И никогда никто никого не просит сортироваться, все сами, все добровольно пришивают себе ярлыки.

Тигрица была в голубеньком платье, простом, закрытом, с челочкой, как школьница. В отпуске все девочки вели себя скромно и никому ни в коем случае не говорили, что танцуют стриптиз. Но по каким-то своим признакам все танцоры сразу определяли друг друга. Испанец, который работал на тумбе, Тигрицу вычислил, как только она подошла.