Кирилл Леонидов - Эксперимент

В результате с возрастом Антон выработал определенные убеждения, которые базировались на его личном опыте работы и жизни. Ему запомнился случай, когда мальчишкой лет семи он купил с рук билет на фильм, который мечтал посмотреть. Народу набежало тьма, и достать билеты было непросто, а фильм шел всего день. Антон отдал деньги, даже не взглянув на билет, увидев только, что полоса контроля была на месте. Однако оказалось, что билет неправильный. Антон даже не сразу понял, что произошло, когда контролер без объяснения схватила его за шиворот и вытолкнула из кинотеатра. Оказывается, билет был приобретен на уже прошедший сеанс и не в этом кинотеатре. Они тогда были так похожи, эти маленькие штамповки на голубоватой бумажке. Он плакал от обиды по пути домой, но, может быть, в силу этого случая впервые близко познакомился с ложью в жизни и через много лет уже в профессиональной деятельности установил принцип: версия становится научной истиной, когда подтверждается проверкой. Не доверяй, пока не проверишь: не проверенное есть только фантазия, рожденная воображением.

Он не понимал, как может стать наукой то или иное учение, если оно не может быть доказано очевидно на уровне, воспринимаемом органами чувств человека непосредственно или через созданные им приборы. Может ли считаться научной концепция, построенная на голых умозаключениях ее создателя? Например, та или иная философия? В лучшем случае рассуждения философа подкреплялись лишь формальными логическими построениями. А религия? Кто сказал, что явление и учение Христа – это то, что записано в Библии, куда вошли воспоминания нескольких свидетелей: Луки, Матвея, Петра и прочих обычных людей, вложивших в написанное свое видение событий, свой характер, свои взгляды, возможно где-то порядком подзабывших и насочинявших, что там на самом деле говорил и делал Христос.

Вот так рождаются мифы, считал он. А затем, овладев сознанием определенного количества людей, претендуют называться учением, религией, даже наукой. Разве миф не воспринимается как наука сознанием ученика? Таким образом, человечество живет в плену им самим придуманных мистификаций, ничего не имеющих общего с реальностью. На этих мифах создаются учебные заведения, обычаи и законы, государства и правители, политические партии и профессии, религии и конфессии, целые епархии со служителями, институты с профессорами, рекой текут и перераспределяются деньги, появляются новые приходы и отправляются обряды, воюют за влияние конфессии, молятся и внимают безоглядно верующие. Но самым тревожным в основе всего этого разнообразия является самообман получения истинного знания. На самом деле часто учат те, кто точно сам не знает предмета изучения и утверждает то, чего в природе и не существует.

Антон поставил версию в подчиненное от эксперимента положение на уровень более низкий по значимости. Если нет результата у эксперимента – версия не имеет права на жизнь. Часто в споре друзья и коллеги напоминали ему, что многие предположения стали потом научными истинами. Он отвечал: да, потом стали. Но до подтверждения к ним следовало относиться так же, как к высказываниям юродивого на ярмарке. Если высказал суждение – не учи, а докажи. Только так человечество сможет познавать мир, не отвлекаясь на иллюзии.

Еще Антон постепенно пришел к отрицанию существующей этики. Именно учение об этике, или ложной этике, он считал одним из вреднейших порождений философии и религии, в которых он не видел, кстати, принципиальной разницы. Этические нормы, основанные зачастую на мифах, мешают развиваться экспериментальной науке, а, значит, мешают выяснению истины. Если затруднена дорога к истине – не добраться и до истинной морали. Он пришел к убеждению, что этика философии и религии стала орудием в умах корыстных бездельников, желающих по-прежнему зарабатывать на бездоказательных мифах. Отсюда вывод: морален тот эксперимент, который даст истинный результат, то есть истинное знание. Потом, только потом можно будет судить, что нравственно, а что нет. Сначала – эксперимент, который нельзя останавливать, как необходимый вектор движения к истине. Только истина предполагает какую-либо мораль. Ложь не может быть моральной в любом случае, потому что не побуждает к правильному действию.

«Узнавая о смерти, я узнаю больше о жизни», – думал он. А вдруг ему повезет, и за страшной картиной физического разложения ему удастся разглядеть новые горизонты превращения сознания?

Было у Антона еще одно сумасшедшее желание, которое существовало где-то на подсознательном уровне (он не мог открыто признаться в этом даже самому себе): дело в том, что в его судьбе, уж так сложилось, не было важнее и любимей человека, чем его мать, и он мечтал соединиться с ней навсегда. В душе он жил собственным мифом, в который, правда, хотел не просто верить, а превратить его в доказанную физическую реальность.

Телефон оторвал Бортникову от невеселых размышлений по поводу полученного выговора. Звонил Славик Егоров, молодой практикант из Волгоградской школы милиции, – единственный мужчина в ее отделе, состоящем из пяти человек, включая ее саму, как начальника. Егоров звонил из автомата, и его было плохо слышно. Он гундосил, будто говорил в бочку:

– Антонина Петровна, я встретился с соседями пропавшей женщины, ну, этой, Никитиной, съездил в дом престарелых, где были старики. Какая-то странная картина получается: и соседи Никитиной, и работники дома престарелых утверждают, что наши пропавшие не хотели жить.

– Чего не хотели?

– Жить, говорю, не хотели жить! Никитина заявляла одной из соседок о желании свести счеты с жизнью, и та всерьез опасалась за нее.

– Куда ж самоубийцы свои тела-то девали?

– Не знаю, слишком уж удивительно: все трое, почти в одно время, как по команде. И ни следа. Такого в жизни-то не бывает.

– В жизни бывает, Слава, чего и быть не может.

– Да! Тут еще один любопытный нюансик есть. Может, и ниточка-веревочка. Перед исчезновением все трое встречались, похоже, с одним и тем же человеком.

– Да ты что? Совпадают приметы?

– Совпадают. Высокий, брюнет. Волосы длинные, перехваченные в хвост. Типа художник такой. Серьга в ухе. В общем, запоминающиеся приметы. Вернусь – расскажу подробнее.

– И своих свидетелей давай сюда. Будем писать портрет «художника». Хотя волосы – это, Славик, преходящее, как любовь. Сегодня шевелюра в косичку, а завтра – лысая голова.

За окном особняка потемнело. Собирался редкий, но затяжной нудный дождь. Кроткий и Дымов потянулись к кофе. Антон Нилович при этом все поглядывал на какую-то телеграмму, лежавшую у него на столе. Потом, видимо, заметив заинтересованный взгляд Дымова, отложил ее в сторону, спрятал под стопку бумаг и начал рассказывать: