Елена Асеева - Сквозь сон

Видимо, потому как я заслушался или залюбовался услышанным, не приметил как Сорочай добежав до меня, вновь боднулся головой в ноги. Таким своим поведением больше напоминая кошку, чем собаку. Вызвав ощутимое мое покачивание.

– Вот, опять он, – сердито проронил Беловук и качнул негодующе головой. – Опять, Лина, толкается. И почему, ты, не хочешь меня послушать и обратиться за помощью к инструктору-кинологу. Я уже уточнял в Кинологическом клубе, будет индивидуальный подход. И твой Сорочай в короткий срок научиться правильно себя вести, – тем же назидательно-настойчивым тоном продолжил он, так точно имел на то право, и, по-видимому, собирался углубиться в прочтение проповеди.

Моя бабушка, Светлана Павловна, была, да и есть очень набожная. И когда я находился в поре детства и юности, частенько таскала меня на воскресные службы в христианский храм. В котором, вот также нудно вычитывал, после службы, проповедь один и тот же оплывший от жира священник так, что меня всегда разбирала страшная зевота. Она выворачивала мою нижнюю челюсть в бок, вызывая тугие стоны и хрипы. В каковых (как, впрочем, и в самой зевоте) бабуля подозревала выход нечистой силы.

Вероятно, и в этот раз сработал накопленный, в процессе бессмысленно потерянного времени в храме, рефлекс. И когда Беловук принялся нудно поучать Виклину, я неожиданно громко и раскатисто зевнув, также слышимо простонал. Странно, но я зевнул так, как делал это в своем теле, широко раззявив рот и воспроизведя при его закрытие слышимое ф-р… Как говорила, моя мать в детстве: «Точно тигренок фыркнул». Моя зевота, поведение не соответствовали Виклине, это я сообразил мгновение погодя, когда мужчина, оборвав свою речь на полуслове, резко смолк, и с беспокойством оглядев меня, спросил, не убрав нотки властности и тревоги из собственного бархатистого баса:

– Лина, тебе дурно? Голова болит, кружится. Я пришел тебя проведать, потому как Синя мне позвонила. И не хотел тебя расстроить, прости меня, дорогая.

«О! Выходит я прав, – и вовсе как-то обидчиво, словно имел на то право, подумал я, – они очень близки. Наверно, – стараясь себя поддержать, протянул я, – они пара. Походу, встречаются».

Впрочем, не скрою, последняя фраза как-то болезненно меня резанула. Вроде как ревностью. На которую я, по сути, не имел права. И вообще не имел ничего.

– Да, нет, все пучком! Голова уже прошла! – дополнил я вслух, каким-то запалом. А про себя злобно чертыхнулся, увидев, как на лице Беловука, на крупных скулах, качнулись желваки, слегка придавшие персиковому оттенку кожи красные тона, поняв, что такие фразы не то, чтобы из уст Виклины, вообще тут не приняты.

– Знаешь, дорогая, – голос его теперь зазвучал ласкательно, погасив присущую басу мощь, стараясь оставить там только бархатность фонации. Наверно, этот мужчина испытывал к девушке сильные чувства. – Я все-таки хочу тебя убедить пройти общую диагностику организма. Прости, но я как врач в твоем случае подчас наблюдаю неадекватность поведения и ведения диалога. Да и, присутствие в тебе кого-то стороннего, как ты говоришь, указывает на возможное развитие синдрома множественной личности, что сейчас в начале заболевания мы можем поправить. Полностью тебя, излечив и не допустив прогрессирования болезни.

«Ах, вот оно как, – продышал я про себя, так будто боялся, что меня услышит сама Виклина. Ее тело. Ее мозг. – Выходит она меня чувствует, как нечто стороннее. И получается Беловук не только ее парень, – это я подумал, прямо-таки, скрипнув от ревности мыслями. – Но еще и лечащий врач. Эскулап, мать его, – добавил я, совсем не подозревая бога врачевания в римской мифологии, а выразив через это слово всю свою злость на мужчину».

И, чтобы скрыть обуревающие меня чувства неприязни к нему, резко развернулся, не менее энергично присев и подняв с пола книгу. Сорочай, и прежде крутившийся рядышком, резво кинулся ко мне и принялся облизывать щеки, губы своим мягким, розовым языком. Видимо, для Беловука поведение пса оказалось последней каплей, потому как до этого рассуждающий о заболевании, он мгновенно прервался, будто тем перерывом хотел обратить на себя мое внимание, но, так и не дождавшись какой-никакой реакции, довольно строго дополнил:

– Мне это, кажется, или ты Лина нарочно не желаешь меня слушать. И это касается не только поведения Сорочая, но и той диагностики на которой я настаиваю.

Я медленно поднялся с присядок, слегка притом оттолкнув от себя все еще ластящегося пса, и пристроив книгу на полку, скользнув взглядом вправо, уставился через стекло окна на двор и яркую зелень травы, отдельные длинные стебельки которой едва покачивались в порывах ветра.

– Мне просто нравится непосредственность в поведении Сорочая, – наконец отозвался я, в этот раз, сказав то, что меня и в самом деле тронуло в псе.

– Ты, мне об этом уже говорила, дорогая, – также, не мешкая, откликнулся Беловук. Поразив лично меня схожестью наших с Виклиной вкусов, отношений. – Но это на самом деле не непосредственность, а всего-навсего невоспитанность, – продолжил он, и, сойдя с места, направился ко мне, слышимо скользнув голыми подошвами стоп о деревянный пол, в унисон скрипнувшей половицей. – А с твоей стороны только попытка уйти от разговора со мной. От разговора достаточно серьезного. Если ты, дорогая, – и голос его вновь растеряв строгость, зазвучал добродушно, приветливо, что ли, – ты не хочешь, чтобы другие знали о предложенной мною диагностике. Поверь, я все устрою. С Синой и Горясером поговорю сам. А твоему куратору направлю официальное предписание на досрочную диагностику в связи с поездкой в Сумь. Таким образом, ни у кого, и даже у руководства университета не возникнет вопросов о проблемах со здоровьем, я уже не говорю о твоих близких.

Он ощутимо достиг меня, и, остановившись в шаге напротив, положил на мое правое плечо ладонь, слегка на него надавливая и разворачивая к себе.

– Поговорим об этом позднее, Беловук, – ответил я, поворачиваясь к нему, и легонько качнул плечом, намереваясь скинуть с него руку. Сказав так намеренно, чтобы любое решение оставить на суд Виклины, и тем самым не подставить ее под неприятности.

Впрочем, то ли мои слова, то ли лишь обращение, попытка сбросить руку вызвали на лице Беловука очередное движение желваков на скулах, а сама кожа там совсем густо покраснела, опять же, как и на щеках. Он сам снял руку с моего плеча и с нежностью (которую я воспринял прямо-таки позвоночным столбом) огладил лоб Виклины, его блестящие, красные губы зрительно дрогнули и слегка приотворившись болезненно дыхнули:

– Ты на меня все еще сердишься, дорогая?

Пальцы правой руки Беловука сместились вниз, и, оттянув нижнее веко, Виклины заглянули в ее глаз. И я, внезапно, прицельно стрельнув в расположенный напротив глаз этого мужчины с очевидностью увидел в нем розовую склеру, прикрывающую зеленую радужку, такую же блестящую, как и губы, лишь по окоему с черным зрачком имеющую небольшие всплески коричневого цвета. Да, точно захлебнулся волнением.