Вадим Сургучев - Меня расстреляют вчера (сборник)

– Не факт.

– Это у тебя не факт. А у нашего Юрки – самый фактовый такой факт, – у меня радостно мурлычет в груди, когда я вижу твоё упрямое топанье. А ещё ты поджимаешь губы, словно захлопываешь тетрадку с гербарием осенне-красных кленовых листьев, и я понимаю, что самое время согласиться.

– Согласен. Но тогда и у родителей его – как бы настоящих – тоже в душе саднить что-то должно. А то как же они обеспечат нашему мальчику трудности?

– Да.

Ох уж это мне твоё невесомое нежное «да». Короткий мягкий слог кажется мне способным напоить жаждущего, согреть солнечным лучом истерзанную душу обездоленного; слог, вдыхающий силы в одрябшие мышцы, нежащий ласковыми руками матери.

После твоего «да» как-то особенно сильно хочется жить, радоваться свободе, будто стоял в переполненной электричке три часа кряду, изредка меняя затёкшие ноги, потом, вывалившись на своей станции, тут же упал в тишину пахучей летней травы пригорода и вмиг познал язык кузнечиков и мурашей.

Можно любить звуки, можно любить даже за одни звуки. Я мог бы тебя любить лишь только за твоё «да».

Итак, начнем с Юркиных родителей.

Моряки. Вернее, им, особенно отцу, так казалось. Дождь не горе, Балхаш – не море. Однако другого моря у отца не имелось, и он им, разумеется, гордился. Мама с Арала. Тоже не бог весть что. Где-то там молодыми встретились – и завертелось. Или заволновалось. В этом слове больше морского. После того как всё, что волновалось, успокоилось – почти сразу, – всё их морячество и кончилось. Дети пошли, знаете ли. Позвольте, скажете вы, прежде детей бывают родители. Когда вы так скажете, вы будете правы. Но с дедушками и бабушками у Юры сложились серьезные проблемы, с их наличием то есть. На момент Юркиного рождения у него в живых имелась только бабушка, мамина мама. Остальные канули. Однажды они втроём – отец, мать и Юра, которому тогда было лет семь, – ездили на могилу к бабушке по отцу. И получилась тогда такая история.

Поезд их вёз полтора дня. Приехали, вышли, после долго шли по лесу. Пришли на опушку леса, там отживало своё старое кладбище. Настолько старое, что почти незаметное среди огромных тополей и дубов. Стали искать нужную могилу. Нашли быстро, она оказалась в стороне от всех прочих, протерли фотографию, и с неё зыркнула женщина. Нет, не так. Зыркнуть может случайный звонок телефона в ночи. Зыркнуть и исчезнуть. А этот её взгляд был неизменно тяжёлым, опасным, как летящий локомотив, острым, словно казацкая сабля. Юрка убежал от такого взгляда. Он стал собирать ягоды, пока родители занимались тем, что обычно делают все в таких случаях. Моют-красят-белят-правят. А минут через двадцать Юркин папка сошёл с ума. Всё, что только что поправил на могиле, он с криком сломал, вывернул, ударил и оторвал. Потом повалил памятник и стал рыть землю ковшами своих больших ладоней. Остановить его никто и не пытался. Ни мать Юркина, ни он сам не двигались, их сковал ужас. Отец наконец устал и угомонился. Правда, долго валялся на бывшем холме и рыдал. После этого все трое молча восстанавливали порядок. К поезду возвращались тоже молча, а в поезде Юрка всё подслушал. Вернее, не всё, конечно, но чтобы понять, что произошло, хватило. Бабушка, та, что с фотографии, маленького Юркиного папку (ему было шесть), посадила на поезд, и мальчику нужно было проехать одному тысячу километров – к бабушкиной сестре. То есть Юркин отец ехал к своей тёте. Да не доехал, взрослые во время стоянки послали его за водой, тот от поезда и отстал. Его приютили чужие люди. У них он прожил лет восемь. А о матери своей помнил лишь то, что ругала его всегда и почти не кормила. А потом посадила в поезд. Теперь, через много лет, у отца нервы и не выдержали. Причём выпил отец только сейчас в поезде, на могиле же был трезвым – Юрка в этом уже давно разбирался.

Поставил точку, отложил листок с нервно прыгающими буквами и повернулся к тебе – всё так же сопишь, улыбаясь чему-то в безмятежных снах, лишь белое одеяло сползло ниже, приоткрыв часть тебя.

Прилёг рядом – за окном уже поздний вечер. За окном – редкими размытыми огоньками мерцает темнота, рядом – ты.

Самый приятный звук – звук тишины. Ты часто полнишь ею пространство. Вторя тебе, не желая нарушать гармонию, помалкиваю, лишь изредка украдкой бросаю на тебя взгляд, чтобы дозаполнить и пропитать себя тишиной.

Люблю пить твоё молчание, любоваться им, как прозрачностью ночной рубашки, рисующей контуры любимого тела. Твоего тела, освещённого белым глазом ночного неба.

Ты взяла исписанные листочки и, неслышно утонув в огромном кресле, погрузилась в чтение, а я замер-умер, оставив в живых только мысль и слух. Я ждал и ощущал, как рождается Тишина из стука моего сердца и беглого движения твоих глаз по строчкам.

Рождаться Юрка не хотел. Конечно, распорядиться заранее относительно своего появления, он не мог. А вот когда научился задавать вопросы, одним из первых был: почему у него никто не спросил, хотел ли он рождаться. Такой вопрос возникал у него и позже, когда что-то получалось не так, как он ожидал. В вопросе том, а в особенности в отсутствии ответа обнаруживалась для Юрки какая-то вселенская несправедливость. Много позже, исследуя процессы обнаружения справедливости, Юрка понял, что той самой справедливости, которой ему всегда казалось мало, – её просто нет на земле. Либо всё, что происходит вокруг, буквально всё, без исключения – это справедливо. В общем, этот сложный вопрос и его разрешение навеки зависли в Юркиной голове как очень важные.

В Юркином детстве не было игрушек. Не то чтобы их не было вовсе, были, но лишь те, что ему удавалось найти на улице или выдумать самому. Родители жили бедно, за руганью и водкой было не до игрушек для младшего сына. Их тогда было двое: Юрка и его старший брат. Брату малахольный Юрка не нравился, и брат Юрку часто бил. За всё, что не нравилось. За не вымытые братом пол или посуду, не заправленную братом кровать, за то, что тот играл в нарисованных кукол, за то, что любил читать, за задумчивое лицо, одним словом – за всё, что вздумается. То, что происходило у Юры дома, вся эта ругань и вой – всё казалось нормальным, потому что другого он не видел. В том, что отношения в семье могут быть человечнее, чище и правильнее, Юра убедился лет в шесть, когда стал дружить с мальчиком Сашей из своего двора. У Сашки дома, где теперь Юра часто бывал, было тихо и приятно. Любой вопрос решался спокойным вкрадчивым голосом добрейшей Сашкиной мамы, тёти Дуси. А Сашин отец уважал Юру, жал ему руку, как взрослому, разговаривал с ним так, как никто раньше. Без насмешек, но не строго. Оказывается, и так можно. Это оказалось чертовски приятно – когда тебя уважают. Ну а когда Юра однажды всё-таки выиграл у дяди Бори – многократного чемпиона своего института – партию в шахматы, Юрку стали уважать безоговорочно и достаточно сильно. Несмотря на его драные носки. Впрочем, за них Юрке всегда было стыдно, просто других не имелось.