Галина Сафонова-Пирус - Ведьма из Карачева

– Господи, какой же разум-то у тебя еще… Да завязала б покрепче в узелок и шла спокойно.

Ну, как же спокойно-то? Эти ж гривеннички новенькие блестящие – труд мой! Как же на них смотрела, как любовалася ими!

Начиналася осень, вот мать и говорить как-то:

– Надо тебе, Маня, в школе поучиться.

Как же я обрадовалася! Мои-то подруги, которые с отцами жили, уже все в школу ходили. А была она недалеко от нас, в большой хате, и там сразу три класса училися. Пошла туда. И как сейчас помню: стоить учительница, а дети подходють к ней по одному и кланяются. Подошла и я, но не поклонилася, а руку ей протянула. Протянула руку, а она так-то посмотрела на меня да говорить:

– Руку учительнице подавать нельзя.

И не подала. Ка-ак все засмеялися! А мне и стыдно стало. И невзлюбила её сразу. И до самого конца ученья своего так ни разу к ней и не подошла с вопросом каким.

Писали мы в школе грифелем на дошшечках, чуть побольше тетради те были и в рамочке деревянной. Зададуть тебе на дом столбик или два, вот и считаешь, а потом сотрешь тряпочкой и опять… Напишешь, закроешь ее аккуратненько и несешь в школу. А бывало другие-то дети как принесуть эту дошшечку, а она и в тесте, и в картошке, и кто ее знаить в чём. Но выучилася я писать буковки, а к холодам… До холодов-то ходила в школу в ботиночках таких, как шелковые всеодно были, вот и износилися быстро, надо обувку новую покупать, одёжу, а за что? Мамка и говорить:

– Хватить, выучилася. Похлебку сваришь и неучёная, а в церкови поминанье как-нибудь найдешь. Куплю я тебе книжку, вот и учись по ней.

На том-то моя учеба и кончилася… А книжку и вправду купила, «Василиса прекрасная» называлася. Бывало, читаю-читаю ее, а ни-ичего не получается! Пока одно словечко сложу, другое и забуду. А раз пришла к нам соседка и начала читать. А во интересно! Заслушалася прямо.

Ну, просидела я дома зиму, а к весне ноги-то и отнялися.

А вот так… Вовсе отнялися, стали как отсиделые всёодно, всё лето и пролежала. А мать-то на работе, а Динка-то с братцем укрутятся на улицу, вот я цельный день и одна. Придуть так-то вечером соседи:

– Ну, Дунь… как она?

– Да ляжить, не поднимается.

И еще монах к нам ходил, здо-оровенный такой, плечистый. Нестором звали. Придёть, станить возле почки и глядить на меня. Другой раз и с час так простоить, мамка ишшо и спросить:

– Что ты, Нестор, смотришь-то на нее?

А он:

– Да ничаво, ничего Ляксевна… – А говорили, что лечил он так. Другой раз гляну на него, а у него глаза голубые-голубые! Улыбнется: – Девочка хорошая, выдерится она, Ляксевна.

И выдралася. Раз так-то крутилася-крутилася на лавке… слышу ж, там-то, на улице дети играють, кричать, вот и добралася кое-как до ухвата, оперлася на него, поднялася и подвигала к порогу. И только одно помню: какая ж радость в душе забилася, когда, наконец, улицу увидала! Светло-то как, солнышко светить, травка зеленая! Стою и смеюсь! А дети как бегали, так и бегають себе, и никто на меня внимания не обратил, что сама вышла, будто так и надо… и ладно.

Прошло недель шесть. Ноги мои окрепли и засобиралися мы на Масловку к дедушке, как раз праздник церковный приближался. А там ровесницы наши жили, дядины дочки: Саша, Таня и Дуня. Пришли к ним, а Дуняшка сразу и затараторила, как ходили они с матерью в женский монастырь к тетке-монашке… та уже давно там жила, как провела их та к себе в келью, напоила, накормила, а еще как потом на паперти девочки пели:

– Ну, как ангелочки всеодно! Все в платьицах одинаковых, платочки на них беленькие, свечечки в руках, – все сыпала и сыпала. – Ну как же там хорошо, Манечка!

И стала меня уговаривать идти в монашки. Её-то родители уже согласилися: пусть, мол, идёть, нам за это Бог грехи простить, да и ее душа спасена будить, и теперя, значить, дело только за мной и моей матерью. Ну, я-то сразу согласилася, а вот мамка:

– Не-е, пусть на миру живёть. Работать будить, детей выхаживать, а там что, без всякого роду-племени останется?

Но потом и она согласилася, сказала деду Ляксею, а тот:

– Ну чего они в монашки пойдуть? Горбатые они, чтолича, аль кривые? Ведь там хорошо тем, кто деньги в залог вносить, тогда их и рукоделию учуть, грамоте, а наши девки будуть на скотном дворе работать.

Но мы – свое! И пришлось дедушке запрягать лошадей да ехать за той монашкой, она как раз гостила у родных в соседней деревне. Привез и говорить:

– Мать Марфа, расскажи ты им, неразумным, всё, как перед Христом.

А она:

– Ляксей Ляксеич, все расскажу, ничего не утаю. Отговаривать их – грех большой, а сманивать – не меньший. Слушайте…

Вот и начала: как же трудно ей было, когда изменил ей ухажер и женился на другой! Не вынесла она позора этого и ушла в монастырь.

– Бывало, как приснится обидчик мой, так плачу-плачу у себя в келье!.. А со мной старая монашка жила и вот подойдёть и начнёть уговаривать. Успокоюсь, а потом – опять… И мучилася так с год, но потом привыкать стала, и отослали меня на кухню. Три года тесто там месила, пока ни постригли в монашки, ни дали другое имя.

– И как там живется? – стали приставатьс Дуняшкой.

– Да работы в монастыре много, всех же накормить надо, обшить, прибрать всюду, воды наносить. А когда праздники подходють, то и вовсе чуть с ног ни валимся, народу-то вон сколько в монастырь приходить!

Послушали мы с Дуняшкой, послушали и разочаровалися. Думали-то, что будем там только молиться да по саду гулять, а оказалося во-он что!

Всю зиму просидела дома, а к весне повела меня мамка на фабрику:

– Будешь со мной работать, здесь хоть и трудно, но хорошо платють.

А шел мне тогда уже одиннадцатый год. Привела в сарай, где работали, и вот помню: стоять бородильшыцы и пеньку бородють. Перед каждой шшеть закреплена, а на ней – в два ряда зубья острые… и бо-ольшие, с полметра, должно. Бярёть бородильщыца бородку пеньки, кидаить на эту шшеть и-и на себя ташшыть, и на себя, вот костра от нее и отсыпается, а когда отобьёть бородку от костры, так пенька пышная становилася, мягкая, и называлася уже не бородкою, а папушею. Перед каждою бородильшыцей кон ляжить, и как только набъёть она его до верху, так и отнесеть к приемшыку, а тот уже стоить, выворачиваить эти папуши, смотрить: как она сбородила, сколько? Хорошая бородильшыца четыре пуда за день могла набородить, копеек по пятьдесят зарабатывала.

Осмотрелася я чуть, а мне и говорять: вон из-под тех-то и тех-то бородильшыц костру вынимать будешь. Должна я была, значить, подойти к каждой, набрать в постилку костры, снести ее на грогот и высыпать в него.

Что за грогот?

Да грогот этот с нашу печку был, метра два над полом, и сейчас как сыпанёшь костру в него, так он и закрутится, костра отсеивается, отсеивается и когда, наконец, останется от нее одна брызга, то должна я ее отнести к той бородильшыце, у которой и выбрала.