Галина Сафонова-Пирус - Ведьма из Карачева

Еще про ведьм тебе?

Ну, слушай. Как-то слух пошел, что ночами по улицам ведьма бегаить и в ладоши хлопаить. Нынче кто-то слышал, на завтра… Вот и пошло: раз повадилась, значить, либо коров перепортить, либо залом на поле заломить…

Да это когда рожь станить вызревать, пойдешь ты ее жать, глядь, а залом этот на ней и закручен, собрана в пучок такой и завязана узлом хитрым.

Ну да, может, кто и подшутил, а бабы: не-е, это ведьма закрутила!

Как зачем?

А на то, что б споринУ из ржи вынуть. Смелить, к примеру, мужик мешок ржи, ни перевернется, а его и съели, не будить у него спорины, а ведьма свою смелить, так… и кто его знаить сколько есть будить! И заломы эти бабы обжинали, а мамка их выговаривала: подойдёть к этому залому, возьмёть горсть земли да как ударить в него:

– Печать дарую от Бога! Печать дарую от Бога! Аминь.

Скажить так три раза, перекрестится, когда «Отче наш» прочтёть, когда поленится, а залом этот, значить, и обессилил. Вот, бывало, как что, так и зовуть её:

– Писарих, приди, отворожи!

А-а, про ведьму я начала, что ночами…

Ну, раз бегаить да в ладоши хлопаить, добра не жди. Вот и собралися наши ребяты, и решили: поймаем эту ведьму! Пошли, засели во ржи, приготовили гачень…

Да это веревочка такая в штаны вставлялася, они на ней держалися, и еще верили, что только на этот гачень и можно ведьму поймать. Так вот, затаилися ребяты, сидять, ждуть и вдруг слышуть: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп!.. бягить эта ведьма! Они – за колы да к ней. Подбегають, глядь, а это – собака.

– Ну и ну!.. Да это ж Мушка наша!

Позвали её, а та и подбежала к ним, и завиляла хвостом. Она-то ошшенилася недавно и что ж приладилася: как ночь, оставить своих шшенят одних, а сама – на бойню кормиться, а как бягить по улице, так дойки-то её шлёп да шлёп, шлёп да шлёп…

Ага, шшенята ж оттянуть их, вот они пустые и хлопають. Во, видишь?.. А если б ребяты эти не опомнилися вовремя? Вот и порешили б эту суку, и осиротили шшенят.

Да что ведьмы! Верили тогда в деревне и в сотан, и в чертей, и в нечисть разную.

Помню, Сидяка такой у нас в другом краю деревни жил…

Почему Сидяка?

А хто ж его знаить? Звали так: Сидяка да Сидяка. Маленький, корявенький мужичишка и ноги-то у него косола-апые были. Дочку свою рано замуж выдал и жил один. И вот раз ляжить этот Сидяка на печке и вдруг открывается дверь и входить к нему Данила…

А уличный вор… и хатка ма-аленькая у него была, еще по курному топилася. Детей у Данилы было штук двенадцать, так он, бывало, всё ташшыл с чужих дворов: у кого – курицу, у кого – рубаху какую, если оставють сушиться на вярёвке…

Да лупили, лупилиего мужики за это, но в суд не передавали, жалели, надо ж было ему детей-то кормить? И вот, значить, входить этот самый Данила к Сидяке, а тот ляжить на печке и думаить: и зачем это он ко мне? Брать-то у него совсем нечего. И вдруг видить: как валить следом за Данилой артель цельная! Сидяка присмотрелся так-то, а это черти! Копыта-то у них лошадиные, хвосты дли-инные, как у коров, и у маленьких чертенят рожки небольшие, а у Данилы аж калачом завернуты! Главный он у них, значить… Ввалилися они в хату, да и протопали гуртом пря-ямо к святому углу. И уж что они там делали… в святом-то углу, Сидяка не помнил, а только, как дверь от них ослобонилася, свалился кубарем с печки, да как стреканул чуть не голый к брату! Забился у того в угол святой и ни-ичегошеньки не выговорить!

А что ж ты думаешь? Так перепугался, бедный, что всего с полгода только и прожил. И в хату свою больше не возвернулся.

Так-то, моя милая… Серость это наша, конечно, и ни к души мне все это было, как и деду моему Ляксею. Можить, как раз за это люди его и уважали, всё-ё, бывало, как горе какое у кого, так и шли к нему за советом: Ляксей Ляксеич, вот так-то, мол, и так… посоветуй! Со всей деревни и ходили.

Фабрика, где я работала, была карачевского купца первой гильдии 27 27 Купцы первой гильдии торговали и оптом, и в розницу. Собакина Ивана Ивановича, а управляюшшым у него служил Скорбилин Тихон Николаевич, и под его началом были такие дли-инные сараи, где пеньку бородили и хранили.

А еще масленка рядом была, где масло конопляное отжимали, и мы всё-ё бегали к ней с булочками. Купишь, прибяжишь, а тебе ее там и помаслють.

Жена Тихона Николаевича, нашего управляюшшего, меня очень любила, и все так-то призовёть к себе, да и дасть какое-нибудь поручение легкое, а однажды послала за ножницами к этому самому купцу Собакину. Пришла я. Зашла к ним в дом – никого нетути… А кругом чистота, пол блястить, как зеркало! Крадусь я так-то по этому полу… к постелям, похватаюсь за одну, за другую, а они бе-елые стоять, что из снега! Думаю себе: да как же и спать-то на таких?.. должно, что на снег лечь, то на эту постель. А Людмила Васильевна, жена Собакина, где-то сидела да наблюдала за мной, и когда стала я выходить, вижу: у двери медведь на задних лапах стоить! Обмерла я прямо!.. И тут она как расхохочется! Уж так смеялася, так смеялася, что даже сам Иван Иванович на этот смех ее вышел. Рассказала ему, и опять они смеяться, а я подхватилася, да ла-та-та! Уходить скореича.

Сам-то Иван Иванович Собакин семью нашу хорошо знал и всё-ё отцу лавку на Ряснике открыть советовал, а когда он помер, то, бывало, как встретить мамку, так обязательно и спросить:

– Чего, Дуняш, в лавку-то к нам не приходишь?

– Да совестно мне, Иван Иванович, у меня ж и так долгов-то…

– Ничего, приходи.

И вот пошла раз мамка к нему под праздник, а он и надавал ей и муки белой куль, и дрожжей, масла, гостинцев разных для нас, мамка раскрыла было рот, а он:

– Ну ладно, Дуняш, ладно… – А сам шу-умить с приказчиком нарочно, чтоб отец не заметил, тот-то стро-огий был и долги в книгу обязательно записывал. – Спасибо тебе, Дуняш, спасибо.

Да бярёть долговую книгу и-и раз… зачеркнул в ней долг. Добрый был человек Иван Иванович, хороший, да и жена его, Людмила Васильевна, она хоть и помешшицей была, но такой простой казалася! Даже праличом ругалася. Своих детей у неё не было, можить потому и любила меня, даже хотела к себе в дом прислугой взять, но мамка воспротивилася:

– Не, не отдам. У вас приказчиков молодых много, еще с пути собьють мою Маню.

– Да нет, мы строго будем.

– Ну-у, строго… Где ж за ними уследить!

Что мы делали на фабрике?

Да тогда на крупных фабриках из пеньки веревки пряли, канаты делали, а на нашей только отходы пеньковые обрабатывали, и называлися они лапами. Бывало, ходить по кругу лошадь и такой барабан с зубцами врашшаить, а ты стоишь, и эти лапы через зубцы пропускаешь, пропускаешь, костра и мельчится. Дома-то, на мялке, костру так не разобьешь, не-ет, а вот на этом барабане… После него лапу эту трясешь, трясёшь и складываешь. Потом их прессовали в бунты, перепутывали веревками, грузили и куда-то увозили… А раз трясу я эти лапы, а тут и приходить Коля, сын Тихона Николаевича, нашего управляюшшего. Стал в сторонке и всё смотрить, смотрить на меня, а когда я чуть ослобонилася, подошел, взял за руки и говорить: