Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 3

Он разыскал в синагоге ломовых извозчиков нищеброда Маму-Ротшильда и дал ему на Суккот золотой рубль.

– А ты его не того… не слямзил? – пряча рубль в карман, процедил Мама-Ротшильд.

– Нет.

– А откуда ты его взял?

– Заработал. Бог свидетель.

Золотой Шахны вызывал в бродяге какие-то недобрые подозрения, но искушение неожиданным богатством было сильней.

– Если ты принесешь мне еще один золотой, – сказал Мама-Ротшильд, – я положу его в банк и за год нарастут проценты.

– Я буду приходить каждый месяц, – пообещал Шахна.

Первое жалованье совпало и с первым допросом.

Допрашиваемый, чем-то смахивавший на Беньямина Иткеса, был задержан с чемоданом подметной литературы при переходе через русско-германскую границу. Звали его не то Кример, не то Кремер. При задержании этот Кример или Кремер оказал сопротивление, легко ранив жандарма, но был обезоружен и с пограничной станции Вержболово препровожден под конвоем в Вильно. Не желая, видно, отвечать на вопросы Князева, он заявил, что не понимает по-русски, хотя, судя по книжкам, обнаруженным в его чемодане, владел русским языком не хуже, чем Семен Ефремович. Ложь арестанта нимало не смутила Князева. Он этому Кримеру или Кремеру объяснил, что тот может изъясняться на своем родном языке и что господин Семен Ефремович Дудаков (Ратмир Павлович церемонно поклонился Шахне) все переведет.

Не преминул полковник сообщить подследственному и то, что Семен Ефремович не только переводчик, но и в недалеком прошлом семинарист Виленского раввинского училища.

– Еврей с евреем всегда договорится, – сказал следователь.

Последнее замечание покоробило Шахну. Он совсем не собирался находить с этим Кремером или Кримером общий язык. Его дело – перевод и только перевод. Но вслух перечить Князеву не отважился. Он должен был повиноваться ему во всем, что касается установления истины, хотя и отделял – да что там отделял, – резко разграничивал истину жандармскую от истины божьей.

Тогда, на первом в своей жизни допросе, Шахна до того растерялся, что не мог перевести простейшие предложения, путался, кашлял, испытывал почему-то удушливое чувство стыда.

Этот Кример или Кремер смотрел с высокомерной брезгливостью не столько на Князева, своего следователя, сколько на него, толмача.

– За сколько душу продал? – спросил юнец по-еврейски.

– Что он, Семен Ефремович, сказал?

Шахна мог ответить, что этот Кремер или Кример спорол глупость, выругался по-еврейски, обозвал его свиньей и тому подобное. Но ему не хотелось начинать свою службу с обмана и недомолвок. Хотелось быть честным со злом справа и со злом слева. А вдруг Князев устроил ему ловушку? Вдруг он без всякого толмача понимает по-еврейски?

– Он спрашивает, за сколько я продал душу?

Князев улыбнулся, беззлобно покосился на арестанта.

– И что же вы ему, Семен Ефремович, ответили?

– Ничего.

– Робеете?

– Я не отвечаю на то, что не относится к делу.

– Ответьте ему! Объясните арестанту, что отечеству не продаются, а служат.

Шахна не стал переводить Кримеру или Кремеру слова полковника о служении отечеству – юнца все равно не переубедишь. Он просто посоветовал своему сородичу, этому желторотому цыпленку-революционеру, не ожесточать следователя, не затягивать дознание, отвечать на вопросы без утайки, чтобы не ухудшать своего положения.

Ратмир Павлович кивал головой, с любопытством поглядывал то на одного, то на другого, по-дружески, почти шутливо грозил Дудакову пальцем – мол, смотрите у меня, Семен Ефремович! Казалось, поведение толмача интересовало его больше, чем показания арестованного.

Шахна прилежно, по-ученически переводил. Речь его текла медленно и заунывно.

Ого! Сын купца первой гильдии! Из Паневежа, повторял за толмачом Князев. Единственный наследник! Нет, чтобы отцовский капитал умножать и славу торгового дома Кримера или Кремера поддерживать, в смутьяны пошел, в контрабандисты.

– Ты действительно ни слова не знаешь по-русски? – спросил Ратмир Павлович. – Кому ты должен был передать чемодан?

Чемодан, чемодан, чемодан, – стучало в висках Шахны. Господи, да какое значение имеют этот облезлый чемодан, эти напечатанные на гектографе пожелтевшие листки и тонюсенькие брошюрки? Почему Ратмир Павлович ни разу не осведомился о раненом сослуживце?

Будь его, Шахны, воля, он бы этим Кримерам или Кремерам разрешал перевозить все что угодно – пусть читают, пусть заучивают наизусть, пусть передают из рук в руки. Зачем обыскивать мысль, изымать, обуздывать, стращать карами? Она все равно, как мышь, прогрызет кандалы и стены, все равно вырвется из подполья – головы и, даже если эту голову отсечь или умертвить, перекочует в другую, в другое живое подполье. Отпустил бы Ратмир Павлович этого юнца с миром, хорошенько проучив и сообщив в Паневежродителю. Что с того, что этот Кример или Кремер против существующих порядков. Бог создал не сторонника, не противника, а человека , и, если ему не удалось его переделать, на что может рассчитывать жандармерия?

Мысли путались в голове-подполье у Шахны, наползали друг на дружку, перескакивали с арестанта на Ратмира Павловича, покрывали немыслимые расстояния от земли до неба, от Берлина до пограничной станции Вержболово, от Большой улицы, где он теперь жил, до снегов Сибири.

Он переводил этому Кремеру или Кримеру один и тот же вопрос Князева («Кому ты должен был передать чемодан?»), успевая вставить и свое слово. Он умолял арестованного не обострять своих отношений с его высокоблагородием, раскаяться, предлагал назвать любые, пусть и вымышленные, пусть и несуществующие, адреса и фамилии, но юнец только морщил лоб и поглядывал на носки своих ботинок.

Первый допрос ничего не дал.

На другой день, как только Шахна переступил порог, Ратмир Павлович воскликнул:

– Прочитал! От корки до корки!

И поставил перед ошарашенным толмачом фибровый чемодан с запретными книжками.

– И вы, Семен Ефремович, прочтите! Правду, негодяи, пишут. Чистейшую правду. И про заводчиков, и про царя, и про притеснения и неравенство.

Князев перешел на шепот:

– Ни убавишь, ни прибавишь!

– Да, но ваше высокоблагородье…

– Что «ваше высокоблагородье»? Правду пишут, говорю. Не врут. Разве вы, Семен Ефремович, думаете не так?

– Как?

– Ведь думаете, что царь – кровопивец, а заводчики – шкуродеры. Что ж вы молчите? Не бойтесь! Честно признаться, и я так думаю.

– Как?

– Так, как в этих книжках написано.

Шахна стоял перед ним бледный, настороженный, не сводил глаз с фибрового чемодана, с книжонок, сложенных как попало, с жилистых, поросших белесым пушком рук Ратмира Павловича и втайне радовался своей стойкости. Он, Шахна, знает, о чем можно и о чем нельзя думать в присутственном месте, да еще в таком, как следственная часть жандармерии.