Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 4

– Могли бы и задрать, – пробормотал я, перейдя на идиш.

– Что ты, Гриша, сказал? – встрепенулась Зойка.

– Я сказал: видели.

– А почему у тебя так длинно вышло?

– По-нашему все длинно получается. Такой уж наш язык.

– Ну да, – уличила меня Зойка и прикрыла ладошкой рот от сладкой и томной зевоты. – У Гиндина врать научился!

Наше чаепитие оборвала вернувшаяся из конторы Харина. Все дружно уставились на нее, но она как нарочно не спешила вытряхивать на стол новости, а устало поплелась к буфету, извлекла оттуда томившуюся в неволе недопитую бутылку, подвинула к себе Зойкин стакан из-под чая, налила водки и без закуски выпила.

– Все повторяется, – промолвила хозяйка, вытерев тыльной стороной ладони накрашенные губы (два тюбика губной помады вместе с призом – кожаным мячом, который мы с Левкой гоняли на Бахытовом пустыре, привез когда-то в кишлак из Алма-Аты удачливый спортсмен Иван Харин, правый защитник сельской футбольной команды «Колхозник»). – Прикатили сволочи с утра пораньше, запихали человека в машину и увезли… А бедная Гюльнара прыг на рысака и вдогонку… только вряд ли его уже догонит… – Анна Пантелеймоновна скрестила руки, а затем закинула их за голову, чтобы избежать искушения – еще раз потянуться к освобожденной из темницы бутылке. – Там, у вас, в Литве, тоже так – хватают среди бела дня невинного человека и увозят на годы?

К моему удивлению, мама поняла вопрос без перевода и замотала головой – видно, ей не хотелось сравнивать арестованного Шамиля со своим братом Шмуле-большевиком, которого задолго до войны за бунтарство полицейские увели на тюремные нары.

– Спроси у нее, как же теперь со школой, – тронула она меня за локоть.

– Пора, Женечка, самой научиться спрашивать, – не дожидаясь, пока я переведу мамины слова, пробурчала Харина. – Ты что думаешь, твой сынок всю жизнь за тобой будет толмачом ходить? Или ждешь, чтобы тебе за каждое русское слово трудодень начисляли?

Зойка подозрительно засопела, боясь, что Анна Пантелеймоновна снова плеснет в стакан водки, да и мы с мамой скуксились от ее гневливости и от неожиданного приказа:

– Спать, бесово отродье, спать! Завтра с утра в школу!

– В школу? Ну а как же, мам, без Гюльнары Садыковны?.. – скатилось у Зойки с овеянных зевками уст.

– Пока не вернется Гюльнара, вас будет учить Арон из бухгалтерии. Других ученых в колхозе нема. Арон Ицикович вас хоть правильно считать научит. До войны через его руки в Вильнюсе в Еврейском банке миллионы прошли…

Миллионы на Зойку, видно, не произвели впечатления. Она зашуршала тапочками и шмыгнула, как мышь, за ширму.

Улегся и я.

Напрягая слух, я прислушивался к разговору хозяйки с неожиданно приободрившейся мамой, которой не хотелось остаться без работы, и до меня, как капли летнего дождя-ленивца, долетали обрывки слов; я старался их склеить, слепить воедино, чтобы ответить на вопрос, за что же среди бела дня взяли и неизвестно куда увезли чеченца Шамиля, но ответ всякий раз ускользал от меня, и я, вместо того чтобы сдаться и провалиться в желанный сон, продолжал с непонятным упорством ловить отголоски чужой беды, не в силах постичь, что же натворил муж нашей Гюльнары Садыковны. Измученный догадками, я незаметно для себя перекинулся с Шамиля на Арона из бухгалтерии, которого никак не мог представить с классным журналом под мышкой.

– За что его? – проснувшись раньше, чем обычно, спросил я у мамы.

– Кого? – натягивая на распухшие ноги толстые чулки, неохотно переспросила она.

– Шамиля. Разве хозяйка не сказала?

– Нет. Она сидела и пила водку.

– И ничего не говорила?

Мама слушала молча, и от ее безответного, угрюмого молчания у меня на душе становилось еще горше.

– Говорила, говорила… Но я не поняла… Я тут, Гиршеле, вообще ничего не понимаю… Понимаю только, что кого ни возьми, каждому плохо. И людям, и собакам, и птицам… Даже ветру. Слышишь, как он жалобно воет за окном? Что это, господи, за страна, где всем… ну просто всем плохо?.. Полежишь еще или пойдем вместе?..

– Вместе.

Я быстро оделся и, не дождавшись Зойки, под дружелюбный лай очнувшегося на мгновение от своей старости харинского стража – подслеповатого Рыжика, пустился за мамой в школу.

Кроме меня и опоздавшей Зойки, не вставая с мест, нового учителя Арона Ициковича Гринблата нестройным, насмешливым хором поприветствовали смиренная Белла Варшавская, вечный бунтарь Левка, появившийся в классе после долгого отсутствия, и с полдюжины недовольных заменой Гюльнары Садыковны казашат и казашек.

Гринблат был довольно высокий, благообразный мужчина, которого худоба и взятое седой, аккуратной бородкой в круглые скобки продолговатое лицо делали моложе шестидесяти. Он носил старомодный потертый пиджак с большими, как игральные биты, костяными пуговицами; широкие, колыхавшиеся при ходьбе, точно парус на ветру, штаны, из-под которых робко, чуть ли не воровато выглядывали ботинки с замшевым верхом, которые, по рассказу Анны Пантелеймоновны, достались Арону Ициковичу от другого беженца, умиравшего от заворота кишок в затхлой теплушке и успевшего перед смертью бросить с нар: «Господь меня и босого примет…»

На Арона Ициковича учительский жребий пал не случайно. Как рассказывала Харина, Гринблат владел уймой языков; изучал не то в Германии, не то в Швейцарии у тамошних профессоров финансовое дело; с удивительной легкостью, как дважды два, умножал и делил в уме четырехзначные числа.

На первый урок новый учитель пришел без портфеля и учебников, без журнала и без мелка, усталым взглядом окинул класс, переглянулся со Сталиным на стене, подтянул свои широченные штаны, сползавшие с его худых, утончившихся от беженского харча ягодиц; поправил на макушке непоседу-ермолку (Харина все время допытывалась у мамы, почему Арон Ицикович так дорожит припеченной обуглившимся блинчиком к мудрой голове черной, замусоленной шапочкой и никогда ее не снимает); покашлял в сморщенный, не бойцовский кулак; вытер платком толстые, слегка вывернутые губы и, поразив всех присутствующих странным обращением «господа», выразил глубокое сожаление по поводу исчезновения Гюльнары Садыковны и начал урок с длинного и витиеватого извинения. Он просил прощения за то, что, не будучи педагогом, осмеливается (не по собственной воле, а по просьбе высокочтимого председателя колхоза Нурсултана) занять «господ учеников» своими рассказами об исключительно важном значении счета или, как он по-ученому выражался, калькуляции, и заменить на короткое время многоуважаемую «госпожу директрису», которая обязательно вернется в школу, ибо справедливость, господа, даже если ее умертвить и зарыть в могилу, рано или поздно воскреснет и восторжествует над кривдой. Под шумные одобрительные выкрики «господ учеников» он милостиво, против всех школьных правил, разрешил каждому, кто только пожелает, свободно уходить с уроков или на них вовсе не приходить, поскольку когда-то сам в университете далекого и прекрасного города Цюриха из-за недостатка в средствах был вольнослушателем.