Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 1

– Родина, – высокопарно ответил мой друг. – Высшая единица измерения для каждого еврея.

Не знаю, хватило ли ему, человеку склонному к идеализации предмета своей любви, той самой единицы, не испытал ли он позже горького разочарования, но тогда, на перроне, где молодые парни лихо отплясывали хойру, ответ его звучал более чем убедительно.

– Нельзя жить с призраками. Как ни хороши сны, они все равно когда-нибудь да кончаются.

Как же мне это в голову не пришло? Ведь мой друг, пожалуй, прав: кто живет среди призраков, тот сам понемногу в призрак превращается. Большая Синагога – призрак, еврейский музей – призрак, дома – призраки.

Призраки в прошлом, в настоящем и, может статься, в будущем. Тетя Хава, пекарь Рахмиэл, дядя Мотл, взахлеб, с завываниями читающий «Кол Нидрей», мудрейший из мудрых Гаон Элиягу, вдова Ромм…

Даже самый родной человек – мой отец, портной Божьей милостью, обшивший полгорода, вдруг превратился в призрак.

Каждый день – пока он мог самостоятельно передвигаться – в свои восемьдесят с лишним несчастий (так он называл свои годы) он с утра пораньше отправлялся на охоту.

– Ты куда? – спрашивал я его.

И он серьезно отвечал:

– Попытаюсь поймать еврея.

Он их «ловил» в Бернардинском саду; на площади, еще – до провозглашения независимости – носившей имя нетленного Ленина; на берегу Вилии; возле новой центральной почты.

– Вчера двоих поймал, – хвастался он. – Златокузнеца Шолема и сапожника… как его… Нисона.

– А позавчера?

– Позавчера только одного – парикмахера Менаше. У его дочери «Жигули». Она обещала подвезти нас на кладбище… На кладбище по воскресеньям полно евреев… бродят… присматриваются…

Были дни, когда никакого улова не было. Тогда отец приходил домой грустный, неразговорчивый, обиженный на свою старость, на судьбу, на весь белый свет.

Добыча уменьшалась с каждым днем. Уехал с детьми златокузнец Шолем, попросил вызов сапожник Нисон…

А моему отцу нужен был хоть один еврей – одногодок, не одногодок, не важно. Главное – найти свободную скамейку в Бернардинском саду, сесть и окунуться в теплые струи воспоминаний. И вспоминать, вспоминать, вспоминать: бар-мицву; свадьбу; службу в армии – литовской, польской, русской; День Победы в Тильзите или Люблине…

И сегодня там, наверно, по площадям и паркам, по набережным и пригородным перелескам бродят такие старики, как мой отец Соломон.

Бродят и не находят того, что было, и того, чего не было. Утомленные, забытые Богом, они невольно засыпают под липами и кленами. И им, как мне, снятся сны о Ерушалаиме де Лита, о городе, в котором они родились или о котором слыхали в далеком детстве.

Не надо их будить. У них уже не осталось сил, чтобы жить наяву, и уже немного сил, чтобы жить во сне.

Негоже говорить поминальную молитву – кадиш – по городу. Особенно, если в нем есть хотя бы один еврей – молодой или старый, бодрствующий или спящий.

Я не хочу хоронить его улицы и переулки – узенькие, как веревки, на которых веками сушилось еврейское белье, – я развешиваю на них свою горечь и печаль; я не хочу хоронить его черепичные крыши, по которым кошки расхаживали, как ангелы, и ангелы – как кошки; я поднимаюсь на верхотуру и мурлыкаю о своей любви к этому небу, к этой луне, которая светила многим поколениям моих братьев и сестёр; я не хочу хоронить его мостовые, где каждый булыжник подобен обломку Моисеевой скрижали – я вмуровываю в них свой памятный камень, который будет жечь каждую стопу и напоминать о Резне, о гибели тысяч и тысяч ни в чем не повинных жизней.

Я не хочу хоронить Большую Синагогу – я всегда буду молиться в ней, и, пока я буду молиться, никто не сотрет ее с лица земли, ибо лицо земли – это мое и твое лицо.

Я не хочу хоронить свои сны.

Кто говорит, что они рассеиваются с первыми лучами солнца? Они – единственное солнце для тех, кто потерял то, что любил.

– Поедешь, Даниил, со мной в город, – сказала бабушка, и сердце мое возликовало. Кажется, в тот день я наконец-то уразумел, зачем оно вообще дано человеку. Ну конечно же для радости. Руки, они даны для того, чтобы работать и есть, ноги – чтобы ходить на рынок, в лавку и молельню, голова – чтобы запоминать молитвы и всякие премудрости, рот – чтобы заставлять друг друга что-то делать и изрыгать проклятия, а сердце Господь Бог даровал каждому для радости. Для чего же еще?

– А что мы там будем делать? – спросил я тихо, не глядя на бабушку, потому что боялся обозлить ее своей радостью. Бабушка никогда сама не радовалась и не очень жаловала тех, кто радовался чаще, чем она. «Человек, Даниил, – поучала старуха, – приходит в мир для страданий. Кто не страдает, тот не человек».

Бабушка, конечно, хватила через край. Я, например, не страдал и тем не менее был не птицей, не собакой, а человеком. Правда, однажды – шел мне в ту пору шестой год – я испытал нечто похожее на то, о чем с таким неистовством говорила бабушка. Но страдание мое длилось недолго – день или два. Я был уверен, что мама просто притворилась мертвой, чтобы только ее унесли из бабушкиного дома, – уж очень они ссорились из-за каждой мелочи, в особенности из-за меня, хотя я, как и всё в доме, кроме самой бабушки, тоже был мелочью, упрямой и непослушной. День или два я верил, что мама одумается и вернется. Но она так и не одумалась.

Когда я подрос, то чуть ли не каждое утро прибегал на кладбище и поверял матери все свои тайны. Иногда ко мне подходил одноногий могильщик, трепал меня кривой, заскорузлой, как корень, рукой по волосам и с какой-то мрачной таинственностью приговаривал:

– Такие вот, Даниил, делишки…

Могильщик когда-то был солдатом, воевал против японского царя и потерял на войне волосы и ногу. Но он как будто не жалел о том и всех в местечке уверял, что так даже лучше, всему телу облегчение, только вот беда – за ботинки приходится платить вдвое дороже, а это куда как несправедливо, – зачем ему лишний ботинок, все равно придется выбросить на свалку, не возить же его по Литве и подыскивать для него правую ногу сорок третьего размера.

Если бабушка неистово говорила о страданиях, не оставляющих человека со дня рождения до смертного часа, то могильщик хриплым, каким-то надтреснутым голосом толковал о вселенской несправедливости: и Бог несправедлив, и черт несправедлив, а уж о людях и говорить нечего. Такие вот делишки.

Я слушал могильщика и не соглашался, ибо все в мире казалось мне справедливым: и то, что могильщик вернулся без ноги (разве может быть иначе, если воюешь по-честному, с порохом и пулями?), и то, что он всякий раз вынужден выбрасывать один ботинок на свалку (разве заставишь лавочника продавать обувь порознь, не парами?).