Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 1

– Слышал, сына навестить решили? – сказал Дамский и снял с пиджака упавшую гусиную пушинку.

– Что вы! – замахала руками бабушка. – Мне просто надо кое-кого из родственников повидать, – бойко лгала старуха. – Брат у меня в городе и сестра.

Не было у бабушки ни братьев, ни сестер. Она их придумала, чтобы Дамский, не дай Бог, не подумал ничего дурного.

– Раз уж вы едете в город, почему бы и не навестить сына? – поправляя замусоленную бабочку на шее, сказал Дамский. – Мне, например, в принципе нравятся революционеры.

– Кто, кто? – опешила бабушка.

– Ре-во-лю-цио-не-ры!.. Проще говоря, бунтовщики. Правда, у каждого бунта есть один большой недостаток.

Бабушка внимала каждому слову парикмахера, почти окаменев.

– Во время бунта, если он длится долго, населению некогда стричься и бриться. Одни, те, кого бьют и свергают, сидят дома и носа на улицу не высовывают. Другие, те, что бьют и свергают, думают о чем угодно: о человечестве… о будущем… о новом правительстве, только не о своей наружности.

– Господин Дамский, – очнулась бабушка от боязливого почтения. – Я хотела просить вас о величайшей милости.

– Я, честно говоря, тоже пришел с прошением. – Парикмахер вынул из верхнего кармана носовой платок и обмахнулся.

– Тогда просите вы первый, – просияла старуха.

– Нет, вы.

– Нет, вы, – не уступала старуха.

– Как говорят в Париже, даме первенство.

– Господин Дамский, – выпалила бабушка, – не возьмете ли в учение моего внука? Мой Даниил прямо-таки мечтает стать парикмахером.

Прямо-таки мечтаю!

– Прекрасная мечта! – согласился Дамский. – Ну-ка, молодой человек, покажитесь!

Я неохотно подвинулся к парикмахеру.

– Так, так, – осматривая меня с ног до головы, загадочно произнес Дамский. – Руки!

Я поднял руки вверх.

– Нет, нет. Не вверх, а протяните их ко мне, – попросил цирюльник. – Пошевелите, молодой человек, пальцами!

Я протянул и пошевелил.

– Так, так… Пальцы, в принципе, неплохие… Хотя…

– Хотя? – испуганно повторила бабушка.

– Меня немножко смущает его мизинец. Но с годами, думаю, все образуется.

– Мизинец? – бабушка от испуга даже охрипла.

– Да, да, – процедил Дамский. – В нашем ремесле каждый палец имеет свое назначение… С таким мизинцем можно смело стать президентом… премьер-министром… полицейским… Но парикмахером и вором – никогда.

– Помилуйте, господин Дамский, мой внук и не собирается стать вором.

– Пусть на следующей неделе придет ко мне, я дам ему упражнения для мизинца, – миролюбиво сказал Дамский.

Этого мне только не хватало – упражнения для мизинца! У меня вполне нормальный мизинец. Нечего мучить его какими-то упражнениями. Он у меня, слава богу, и шевелится, и гнется. А потом, разве бритву держат мизинцем?

Старуха стояла перед господином Дамским, пришибленная его вниманием, и полной грудью вдыхала струившийся от него аромат одеколона, мыла и достатка. Коченея от обрушившейся на нее удачи, она даже забыла о просьбе Дамского и собралась его проводить, но парикмахер вытащил из внутреннего кармана пиджака – сколько же у него в пиджаке, черт побери, карманов! – какую-то бумажку, сложил ее вдвое и подал бабушке:

– Вот вам записка.

– Спасибо, – сказала бабушка, принимая бумажку как задаток.

– Там адрес, – пояснил Дамский.

– Господин Дамский, кто же в местечке не знает, где находится ваша парикмахерская? – затараторила старуха, давясь лестью.

– В записке адрес моего двоюродного брата. Он тоже парикмахер.

– Нет, нет, нет! К другому парикмахеру, пусть он будет и вашим родным братом, я своего внука не отдам! – заартачилась бабушка, и в ее глазах, как в глазах кошки, сверкнули искры мести.

– У моего двоюродного брата вы должны взять для меня бритву. Сам бы поехал, да нельзя, даже на день, закрывать парикмахерскую. Еще, не приведи Господь, подумают, будто Дамский на ногах не стоит.

– Вы хотите, чтобы я привезла вам из города от вашего двоюродного брата бритву? – опомнилась бабушка.

– Буду очень признателен, – сказал парикмахер. Высморкался в платок для сморкания и спросил: – Муж дома?

– Дома. Где ж ему быть? – тщетно борясь с желанием унизить деда, ответила бабушка. – Не приносите ему больше часов в починку.

– А почему, собственно?

– Он, бедняга, уже не видит и не слышит.

– Хороший парикмахер, если он и ослеп, бреет лучше, чем плохой, но зрячий. У ремесла, позвольте вам заметить, свои глаза и уши, – сочувственно произнес Дамский и направился в другую комнату.

Комната деда была меньше и светлей, чем наша. Из единственного большого окна падал свет на стол, уставленный всякими часами, усыпанный колесиками и винтиками, пружинками и стрелками. Здесь все тикало и копошилось, как летом в лесу. Внутренности часов смахивали на растревоженный муравейник. Муравьи догоняли друг дружку, суматошно и бестолково бегая по крохотному, придавленному дедовским пальцем кругу. В этих муравьях заключалась вся жизнь деда. Он с утра до позднего вечера, а иногда до глубокой ночи разглядывал их в свою лупу, оживлял мертвых, доверял им все сокровенное, волновавшее его старческую душу, – жалобы на свою немощность, обиды на бабушку, тоску по чему-то прошедшему, промелькнувшему, как солнечный луч в пасмурную погоду.

Когда-то на окне дедовской комнаты были нарисованы (их по просьбе деда намалевал своей грубой кистью маляр Анупрас) часы, а над порогом дребезжала на ветру жестяная вывеска «Ремонт часов и прочих механизмов». Что это были за «прочие механизмы», никто в местечке толком не знал и не ломал над этим голову. Все дружно решили, что дед набивает себе цену. Должна же его мастерская чем-то отличаться от других таких же заведений!

Намалеванные на окне часы прожили недолго. Какой-то сорванец из рогатки попал в цифру «12», и стекло треснуло.

Бабушка еще пробовала заткнуть трещину тряпкой, но тряпка только отпугивала клиентов.

– Он их вам так и починит. Заткнет какой-нибудь тряпкой, и будьте здоровы, – посмеивались в местечке.

Пришлось звать стекольщика и заменять стекло. Но с тех пор о том, что дед часовой мастер, уведомляла только вывеска. Дед злился, требовал от бабушки, чтобы Анупрас снова разрисовал окно, но старуха была неумолима.

– А вдруг какому-нибудь паршивцу захочется пальнуть в одиннадцатый час? Снова зови стекольщика, снова плати деньги! Хватит!

Но дед страдал не столько из-за голого, не разрисованного окна, засиженного любознательными местечковыми мухами, не столько из-за вывески, выцветшей от времени и лишившейся всякого смысла: «Ремонт сов и ханизмов», сколько из-за сына, моего отца. В нем дед видел свою надежду и продолжение…

– Даниил!

– Что?

– Пойди послушай, о чем твой дед с Дамским толковать будет, – сказала бабушка.