Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 1

Как реалист Канович менее склонен к парадоксам и драматическим эффектам. Он ведет свое повествование неспешно, подробно восстанавливая мелкие детали повседневного быта и иногда возвращаясь к уже сказанному. «Наша страна, ваше благородье, не Россиенский уезд, не Америка, а память. В ней мы вместе и живем: живые и мертвые, и те, которые еще не родились, но родятся под нашими крышами» – объясняет полицейскому уряднику Эфраим. Каменотес Эфраим, вырезающий из камня надгробия, могильщик Иосиф из «Птиц над кладбищем», да и бабушка Роха, являются своего рода alter ego автора, несмотря на то, что сами они были едва ли в состоянии сложить два слова на бумаге. В словах Эфраима открывается отношение Кановича к литературному ремеслу: «У каменотесов одна правда – каменная, вечная, как Моисеевы скрижали». Подлинная литература, имеющая своим основанием те самые библейские каменные скрижали, чужда общественному или политическому заказу, ибо «то, что можно высечь, нельзя заменить ни веселым враньем на площадях, ни покушением на губернаторов». По сути, романы Кановича – это эпические мацейв, резные надгробные камни на кладбище еврейской Литвы. Не случайно Даниил, герой «Птиц над кладбищем», обучается грамоте прямо на кладбище, где школьной доской его учителю служит каменное надгробие раввина:

Он вытащил из кармана сюртука мелок и что-то начертал на камне.

– Это твое имя, Даниил! Смотри и запоминай!

Я впился глазами в огромные буквы.

– Завтра его сам сто раз напишешь. А сейчас я его сотру. – Генех сорвал пучок травы, стер с надгробия надпись и сказал: – На сегодня, дружочек, хватит.

Этот эпизод показывает философскую метафоричность стиля Кановича. Начертанное мелом на надгробии и затем стертое имя героя символизирует неразрывность жизни и смерти, и их глубинную взаимосвязь, осуществляемую посредством акта письма. Кладбище у Кановича – не только школа литературы, но и основание жизни будущих поколений. Эфраим говорит:

Кладбище – это мир справедливости. Ни тебе бунтов, ни погромов, ни вешателей, ни повешенных… Надо научиться жить, как на кладбище. Как только научишься – сразу же исчезнут обиженные и недовольные, потому что все будет как в жизни, но только без жизни.

И в этой горькой иронии, переходящей из романа в роман («Мертвых надо помнить. Но от них ничего не родится…» – говорит один из героев «Парка евреев»), скрыт глубокий исторический пессимизм писателя, основанный на опыте его поколения, завершающего многовековую историю литовского еврейства.

Еврейские надгробия Восточной Европы необычайно выразительны и разнообразны, при этом они выдержаны в общем стиле. Прошлое представлено на них с помощью емких символических образов – зверей, растений, предметов обихода, включенных в сложную орнаментальную структуру из текста и абстрактных фигур. Все эти элементы присутствуют и в прозе Кановича, разворачивающей их символический потенциал в подробное повествование. Люди, деревья, животные населяют художественное пространство на равных, часы тикают с «чешуйчатыми циферблатами, с цепочками-плавниками», отсчитывая время внутри человека, а белый козленок, одновременно символ жертвы и надежды, путешествует из одного романа в другой. В казахской степи сам автор, Гирш-олень, получает новое имя, Гриша, давая рождение русскому писателю Григорию Кановичу («Лики во тьме»). Воображение встречается с реальностью, как жизнь встречается со смертью, открывая символический смысл обыденных предметов. Даниил в «Свечах на ветру» растет на кладбище, в буквальном смысле между жизнью и смертью, как бы предвосхищая свой будущий жизненный путь из местечка в гетто.

Канович выводит своего первого героя из обыденного пространства и времени. Внук часовщика, по настоянию бабушки он должен выбрать другую специальность, которая освободила бы его от зависимости от времени:

– Пока я жива, ты часовщиком не будешь, – отрубила бабушка. – Тоже мне, прости господи, ремесло!.. У одного имеются часы, другой время по солнышку определяет, третьему и вовсе нет никакого дела до того, пять часов сейчас или девять.

Насыщенная многозначным символизмом философская фактура прозы Кановича неотделима от злободневной реальности. И прошлое, и настоящее насыщены политикой. Сын своего времени, Канович пристально исследует психологию политического протеста и конформизма. Саул, отец Даниила из романа «Свечи на ветру», сидит в тюрьме за коммунистическую деятельность в «буржуазной» Литве – на первый взгляд, такой сюжетный ход выглядит как определенный компромисс с советской идеологией ради публикации романа. Однако при ближайшем рассмотрении, как всегда у Кановича, все оказывается сложнее. Независимая Литва совсем не была раем для евреев, и их активное участие в коммунистическом движении имело свои веские основания. После короткого свидания с сыном Саул отправляется бороться с мировым порядком в Испанию, оставив сына сиротой, но передав ему по наследству свое обостренное чувство социальной справедливости. Коммунистическая политика важна здесь для Кановича не сама по себе, как борьба за конкретные цели и идеи, а как особое нравственное состояние личности. Как художнику ему одинаково интересны как те, кто борется против власти, так и те, кто ее охраняет. Саул восстал против мирового порядка, а мировой порядок – объясняет Даниилу учитель Рапопорт – «это, прежде всего, полицейский участок». Но, продолжает учитель, «хороших полицейских не бывает» – и единственным выходом для мечтательного мальчика остается его желание стать птицей и покинуть эту страну несправедливостей, где революция и полиция не могут существовать друг без друга. Бунтарей и охранителей объединяет не только общее время и пространство, но и некая психологическая взаимозависимость. Эти типажи переходят из романа в роман: так, героический подпольщик Саул перерождается в дядю Шмуле в «Местечковом романсе» – романе, написанном уже в другую историческую эпоху, когда коммунисты из советских героев превратились во врагов Литвы.

Тюрьма, как и кладбище, занимает важное место в художественном пространстве Кановича, обозначая пограничье между свободой и рабством. Оба эти состояния в равной степени приложимы и к заключенным, и к их тюремщикам. Один из самых интересных и противоречивых характеров такого рода – жандармский следователь Князев из «Козленка за два гроша». Просвещенный и современный человек, он прекрасно понимает своих политических подследственных и даже во многом разделяет их взгляды, но при этом не менее искренно служит режиму. Князев имеет определенное сходство с царским жандармским полковником Зубатовым, безуспешно пытавшимся подчинить революционное движение целям сохранения режима. Литературным предшественником Кановича в изображении психологии политической борьбы и власти можно назвать Достоевского, несмотря на очевидную разницу в мировоззрении двух писателей. Неслучайно в «Козленке за два гроша» проскальзывает имя следователя Павла Пафнутьевича, как бы намекая на Порфирия Петровича из «Преступления и наказания». В своей основе роман Кановича имеет известный исторический эпизод, неудавшееся покушение еврейского рабочего Гирша Леккерта на виленского генерал-губернатора в 1902 году. Эта история вызвала горячую дискуссию о допустимости террора в рядах Бунда – еврейской рабочей партии марксистского направления – и получила отражение в литературе и искусстве, в том числе и в ранние советские годы. Позже, с утверждением сталинизма, Бунд оказался вытеснен из истории революционного движения, и Леккерт исчез из советского пантеона героев революции. Канович обращается к этому эпизоду не с целью восстановления «исторической справедливости» или создания собственной версии исторических событий. Для него Гирш Дудак (прототипом которого послужил Леккерт) важен, прежде всего, как непримиримый радикальный оппонент в идейном споре с преданным защитником режима Князевым и со своим братом Шахне, пришедшим работать переводчиком в полицию из идеалистических устремлений и поневоле оказавшимся по другую сторону баррикад.