Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 1

– Кто тебе разрешил выйти на улицу? – строго спросил доктор.

– Никто.

– Сейчас же марш наверх!

– Никуда я не пойду.

Холодная земля обжигала пятки.

– Что случилось? – шагнул ко мне Иохельсон.

– Ничего. Я не паразит. Вы сами меня к себе перевезли. А пижаму я вам верну. Не нужна мне ваша пижама, и уколы не нужны, и каша…

– Пойдем-ка, голубчик, наверх. Там разберемся.

Иохельсон взял меня под руку, и гнев мой растаял, как первый ледок.

– Юзефа! – сказал Иохельсон наверху. – Согрейте, пожалуйста, воду. С такими ногами в постель нельзя, – и он показал на мои грязные ноги, на заляпанную весенней жижей пижаму. Движения его были размеренны и неторопливы, а из-под очков струилось сияние усталости и доброты, самое прекрасное на свете.

Когда Юзефа принесла воду, Иохельсон как бы невзначай обронил:

– Спасибо, пани. А теперь, будьте добры, извинитесь.

– Перед кем? – не сообразила та.

– Перед паном.

– А я перед паном не провинилась.

– Если вы не извинитесь, я буду вынужден вас уволить, – не повышая голоса, произнес Иохельсон. – У нас в доме нет паразитов. Запомните.

– Слушаюсь, пан доктор, – промолвила Юзефа и, не глядя на меня, промычала: – Прошу прощения, пан… Вода не слишком горячая?..

– Самый раз, – ответил я и забрался в постель.

Доктор Иохельсон почти не бывал дома, он целый день без передышки мотался по округе, забирался в самые глухие места и всегда возвращался усталый и постаревший, в задубевшем дорожном пальто и чудной, из кроличьего меха, шапке. Кучера у Иохельсона не было. Он сам правил саврасой лошадью, запряженной в потрепанный возок. За саврасой, как и за всем в доме, присматривала Юзефа, она ее выпрягала и запрягала, чистила скребком и даже водила к кузнецу Пранцишкусу. В Бога Иохельсон не верил, в синагогу не ходил, и потому набожные евреи редко приглашали его к себе и считали чуть ли не выкрестом.

– Поправляйся, – сказал он и добавил: – Нынче надо быть сильным.

По правде говоря, мне было стыдно перед Иохельсоном. Я чувствовал себя вполне сносно и конечно же мог вернуться восвояси. Но я нарочно не спешил. Меня не столько удерживала каша с изюмом или чистая постель, сколько сын доктора, мой одногодок Шимен, такой же высокий и худощавый, как и его отец, в очках на толстом, не вязавшемся со всем его видом носу, в коротких штанишках, из которых, как стебли подсолнуха, торчали тонкие, без единой царапины ноги.

– Ты ходишь в школу? – в первый же день спросил Шимен.

– Нет.

– Почему?

– Не люблю учиться.

– Я тоже не люблю, – признался Шимен. – Но родители заставляют. У тебя есть родители?

– Отец.

– А кто твой отец?

– Портной… В тюрьме он.

– Понятно, – сказал Шимен. – Твой отец шьет им одежду.

– Кому?

– Арестантам.

– Да нет… Он сам арестант.

– Арестант? – у Шимена поползли вверх брови. – Когда я вырасту, я тоже сяду в тюрьму.

– Ты не сядешь, – возразил я.

– Сяду, – упрямо повторил Шимен.

– Доктор не позволит.

– Убью Юзефу и сяду.

– За что же ты ее убьешь?

Юзефа вечно ругалась с Шименом насчет еды и одежды: то он не то надел, то не то съел, то пришел позже, то явился раньше.

– Она со мной вытворяет все, что хочет. Вот только к кузнецу не водит, – жаловался Шимен. – Я бы охотно с тобой поменялся, Даниил. Жил бы ты у нас, ходил бы в школу, а я пошел бы в ученики к могильщику. Первым делом я закопал бы не человека, а скелет.

– Чей скелет? – выдохнул я.

Он потащил меня вниз, в кабинет доктора.

– Чей он? – снова спросил я, стараясь не глядеть на ввалившиеся глазницы, на обглоданные позвонки, болтавшиеся как чудовищное ожерелье.

– Папин. Чей же еще? – ответил Шимен, подошел к скелету и щелкнул по провалившемуся носу.

– Я спрашиваю… когда он был жив… – промямлил я, отворачиваясь.

– А! – смекнул Шимен. – Одного антисемита. Так говорит папа.

– Антисемита? – поинтересовался я, доселе не слыхавший о такой профессии.

Больше я не отважился спрашивать. Я был уверен, что антисемит – это почти что граф или что-то в этом роде, иначе вряд ли доктор выставил бы в кабинете его скелет. И уж совсем мне было непонятно, почему Шимену так не терпелось закопать его. Не часто ведь в жизни можно увидеть графа, да еще в таком виде.

Пока я лежал, во дворе набирала силу весна. Зазеленели деревья, и за окном, как сватьи на свадьбе, засуетились ручьи. В воздухе стоял неотвратимый птичий гомон, и громче всех, словно заезжий кантор в синагоге, заливался жаворонок, маленький, серенький, с серебряным колокольчиком в горле.

Как бы соперничая с весной, набирался сил и я. На десятый день мне разрешили встать с кровати, хотя выходить на улицу доктор строго-настрого запретил.

– Во избежание компликаций…

Иохельсон частенько употреблял диковинные слова, смысл которых ускользал от меня, как рыба из прохудившейся сети.

…Однажды в детскую вошла Юзефа и с насмешливой торжественностью объявила:

– К вам гости.

– Ко мне? – спросил Шимен. Он сидел напротив моей кровати и веселил меня игрой на губной гармошке.

– Кто? – растерялся я.

– Пан грабаж, – сказала Юзефа.

– Зови, – обрадовался Шимен.

Стуча деревяшкой, могильщик поднялся по деревянной лестнице в детскую. Шимен перестал играть на гармошке, предложил Иосифу стул, но одноногий не решился сесть, стоял на пороге и комкал шапку.

– Все улажено, – радостно сказал могильщик. – С сегодняшнего дня я твой опекун. Теперь, Даниил, тебя в приют не запрячут. Выздоравливай.

Он повернулся и зашагал к двери.

– Погодите, – задержал его Шимен. – В гости на одну минуту не приходят.

– Некогда. Банщик Цалэ умер.

– Скажите, пожалуйста, – осмелел Шимен, – мою бабушку вы закопали?

– Я.

– И дедушку?

– Я, – не без гордости сказал могильщик.

– Вы все местечко зароете?

– Я хороню только евреев.

– А почему?

– Для других есть католическое кладбище.

– На католическом лучше, – заявил Шимен. – Деревьев больше. И надгробия красивее. С ангелочками и крестами. После смерти я попрошу у папы, чтобы меня там похоронили, – сказал он и засмеялся. – А ты, Даниил, на каком кладбище хочешь лежать?

– А я вообще не умру.

– Глупости, – заспорил Шимен. – Никто не живет вечно. Не правда ли? – попытался он найти заступника в госте.

– Правда, – пробормотал мой опекун.

– А я не умру. Я стану птицей.

– Так не бывает, – отрезал сын доктора. – Не правда ли? – снова обратился он за поддержкой к Иосифу.

– Почему не бывает? – вспомнил о своих опекунских обязанностях Иосиф. – В жизни всякое бывает. Если Господу угодно, человек может стать и змеей, и птицей.

– Глупости, – засуетился Шимен. – Никакого Господа нет. Спросите у моего папы.